Страница 8 из 17
К 1917 году на заводе сложилась довольно большая партийная большевистская организация. Вспоминаю Умблия Иоганна — члена партии с 1904 года, Умблия Андрея — с 1905 года, Тыласепа и Крумавича — с 1914 года. Были члены партии не только в цехах, но и в больничной кассе и в главной конторе. Хорошо помню Сергеева — Артема, который после Октября стал секретарем организации Василеостровского района. Группа оказывала большое революционное влияние на рабочих нашего завода.
В феврале 1917 года наш завод забастовал первым, и рабочие вышли на улицу. Мы увлекли за собой рабочих гвоздильного и Балтийского судостроительного заводов. Это было время митингов, жаркого столкновения мнений, взглядов, интересов.
После Февральской революции у части эстонцев, принадлежавшей к заводской администрации и высокооплачиваемым рабочим, появились националистические и даже шовинистические настроения. В эстонском клубе и на заводе шли споры о будущем Эстонии. Мы говорили о рабочей Эстонии, неразрывно связанной с рабоче-крестьянской Россией, а другие проповедовали «самостоятельную республику». Но в чьих руках будет власть в этой маленькой стране? Кому будут служить ее армия, ее чиновники? — спрашивали мы. — Не получится ли, что она станет жить на займы у крупных держав и таким образом превратится в разменную монету империалистов?
В июльскую демонстрацию рабочие завода «Сименс-Шуккерт» шли во главе колонны Васильевского острова. После расстрела демонстрации солдатами Керенского стало очевидно: контрреволюция поднимает голову. На заводе приступили к организации отряда Красной гвардии.
В октябрьские дни красногвардейцы завода принимали участие во взятии Зимнего. А потом, когда к Петрограду рвались вызванные Керенским с фронта войска, чтобы расправиться с революцией, большая часть наших красногвардейцев была направлена на защиту Петрограда.
Я был в отряде, который действовал на линии Среднее Ракитино — Красное Село — Гатчина. Там довелось увидеть генерала Краснова, захваченного революционными войсками в плен. Краснова отпустили на свободу под честное слово офицера. Но слова своего, как известно, он не сдержал.
Отряду красногвардейцев завода «Сименс» под руководством матроса Николая Маркина сразу после штурма Зимнего было дано задание захватить министерство иностранных дел, а затем стать на его охрану. Сначала пришлось охранять пустое здание — буржуазные чиновники не признавали Советской власти, рассчитывая, что своим саботажем они будут способствовать ее падению. На работе остались только два чиновника: Леман и Петров, два вахтера, столяр и упаковщик. Почти все чиновники МИДа, работавшие при Временном правительстве, отказались сотрудничать с большевиками.
ЦК партии послал в министерство старого большевика И. А. Залкинда, который вместе с Н. Г. Маркиным занялся учетом имевшихся в министерстве документов и ценностей. Сначала мы несли только охрану. По существу, деловой работы в первые дни в министерстве не было.
Вся дипломатическая работа велась тогда в Смольном, под непосредственным руководством В. И. Ленина. Когда Г. В. Чичерин возвратился из эмиграции, он был сначала назначен товарищем (заместителем), а с 30 мая 1918 года народным комиссаром по иностранным делам; тогда и развернулась практическая работа НКИД. Постепенно формировался аппарат. После подписания Брестского мирного договора одним из заместителей наркома по иностранным делам был назначен Л. М. Карахан. Затем образовался небольшой секретариат Чичерина; постепенно создавались отделы — виз и паспортов, Востока, хозяйственный и другие.
После переезда правительства в Москву Наркомат по иностранным делам сначала разместился в двух зданиях: в особняке Тарасова на Патриарших прудах и в особняке Рябушинского на Малой Никитской, а для Г. В. Чичерина отвели две комнаты на втором этаже гостиницы «Европа» (на Неглинной улице). Там же обосновался небольшой отряд из шести красногвардейцев для его охраны и для поручений.
В середине апреля 1918 года наркомату выделили часть гостиницы «Метрополь». Осенью 1921 года наркомат переместился в дом бывшего страхового общества «Россия» на Кузнецком мосту.
Постепенно красногвардейцев завода «Сименс-Шуккерт», ставших на охрану Наркоминдела, стали привлекать и для других дел. Вспоминаю первый свой «дипломатический выход».
Согласно Брестскому мирному договору в Москве надлежало принять и устроить помимо немецкого также турецкое и болгарское посольства. И вот красногвардейцу Умблия дали задание в течение суток найти особняк, годный для турецкого посольства, привести его в порядок и соответствующим образом обставить. Дали мандат на право конфискации дома.
На другое утро задание я выполнил. Особняк был найден в Шереметевском переулке (ныне улица Грановского). Нашлись там хорошие ковры и картины. Когда все было расставлено и размещено и лестницу устлали ковровой дорожкой (мне помогали дворники шереметевских домов), помещение стало выглядеть нарядно и уютно.
Утром секретарь Карахана представил меня турецкому послу как сотрудника Наркоминдела, сказав при этом, что мне поручено помогать турецким дипломатам в бытовых делах. Я, красногвардеец, бывший питерский рабочий, принял турецкого посла, как гостеприимный хозяин, и показал новое жилье. Посол остался очень доволен.
Когда через день я зашел к туркам, то посол попросил показать им город. Погуляли по Петровке и Кузнецкому мосту и, по просьбе посла, зашли в ресторан «Славянский базар». Пообедали, даже напоследок выпили шампанского. При оплате счета получился конфуз. Я полагал, что мне, как большевику, не к лицу угощаться за счет турецкого посла, и хотел уплатить свою долю счета. Но тут военный атташе, который сидел рядом, удержал меня, сказав, что я гость господина министра. После некоторого препирательства мне пришлось уступить. Так я узнал, что посла именуют еще и министром.
Я очень сокрушался, что позволил себе есть и пить за счет буржуазии. Дрожа, рассказал об этом Карахану. Он весело посмеялся над злополучным происшествием.
Первые поездки с диппочтой
В конце апреля того же 1918 года мне впервые пришлось совершить два рейса в Курск как курьеру с дипломатической почтой. В Курск, находившийся на нашей стороне разграничительной линии, прибыла советская мирная делегация для переговоров с правительством гетмана Скоропадского. Несмотря на выданный мандат, где от имени Совнаркома говорилось, что мне разрешается ехать во всех поездах, требовать экстренного паровоза, подавать всякие телеграммы и прочее и прочее, а военным и гражданским властям предлагалось оказывать полное содействие, поездка в Курск была нелегким делом. Поезда ходили кое-как, они были забиты до отказа, люди ехали на крышах, буферах и подножках.
Особенно памятной была первая поездка. Поезд прибыл на станцию Курск поздно вечером (дело было в пасхальную ночь). Город находился примерно в двух километрах от станции. Извозчиков на станции не оказалось. Дежурный по вокзалу посоветовал обратиться к начальнику станции, в распоряжении которого имелись лошади. Начальник станции, какой-то старый железнодорожный чиновник, пренебрежительно отнесся к предъявленному мандату и заметил, что, во-первых, у них, в Курске, «имеется свой Совнарком», а во-вторых, никаких лошадей нет. Только после того как ему был «предъявлен» наган, лошадей подали.
В конце мая 1918 года меня послали в Берлин в качестве дипломатического курьера с очень ответственной почтой. На станции Молодечно в наше купе вломился какой-то немецкий офицер и потребовал немедленно освободить купе. Он, конечно, не мог не видеть надпись на дверях: «Русские дипломатические курьеры». Как вскоре выяснилось, он был вдребезги пьян.
Офицер продолжал буянить. Надо было что-то предпринимать. Мы знали случаи, когда вражеские разведчики под видом «пьяных» затевали провокационные драки, чтобы похитить почту.
Но к кому обратиться за помощью? Всюду чужие. Решили просить помочь коллег по профессии. (В вагоне ехали немецкие дипломатические курьеры.) Один из них бегом бросился на вокзал, к немецкому военному коменданту. Мы не знали, что говорил коменданту немецкий курьер, но скоро в вагон вошли патрульные и офицера увели. Дипломатическая почта была благополучно доставлена в Берлин.