Страница 19 из 52
В общем, неудивительно, что появление нового сотрудника, — молодого, неженатого, высокого и, в общем-то, симпатичного, к тому же из северной столицы, — вызвало в рядах соискательниц звания «замужняя дама» легкий переполох.
«Надолго сюда?», «Как его зовут?», «Сколько-сколько лет?» — эти вопросы волновали барышень на выданье и на выданье по второму разу в первую очередь. А поскольку в отделе кадров работали тоже не старухи, информация растеклась достаточно быстро.
Взгляды, которые бросали на Севу девицы, имели самое разнообразное толкование. «Молоденький, какой!», «А гонору, то!», «Ну посмотри же на меня!», «Фу, грубиян!». Так как Юрин совершенно не умел читать женские взгляды, то поначалу институтские дамочки сочли нового сотрудника букой и гордецом.
Природную застенчивость Всеволод старался скрывать нарочитой холодностью, граничащей с высокомерием. Такую маску он носил не специально, как-то само собой получалось. Его считали нелюдимым, заносчивым черствым эгоистом; лишь близкие знали, что под личиной себялюбца прячется душа человека впечатлительного и уязвимого. В свои двадцать два года Сева не нажил, толком, ни друзей, ни подруг. Знакомые ребята были, конечно, а вот с девчонками…
В школе в него по уши втюрилась соседка-одноклассница Людочка Мякенькая. Нескладная, вся из острых углов, девчонка, вразрез с фамилией, обладала кремневой твердости характером. Она, похоже, решила, во что бы то ни стало заполучить Севу, и несколько лет кряду отравляла ему существование беспардонным сованием носа во все его дела. Положение усугублялось тем, что жили они в одном подъезде, к счастью, на разных этажах: Всеволод на втором, а Мила Мякенькая на четвертом. Каждое утро обожательница выстаивала на площадке перед дверью Юриных и, не спрашивая согласия Севы, сопровождала до школы, игнорируя насмешки знакомых. Любой завыл бы от такой настырности! Сева долго терпел. Потом, когда терпение кончилось, начал грубить, пробовал уговорить, пытался не замечать — тщетно. Мякенькая моргала огромными ресницами, проглатывала обиду и… преследовала его с прежней энергией. Не известно, чем бы все это кончилось, но Мякенькие-родители поменяли квартиру на большую, и семья переехала в другой район города, избавив Севу от не в меру рьяной поклонницы. Первой в его жизни.
В университете Всеволод на свою беду серьезно увлекся «примой» параллельного курса Мариной. Барышней столь же пустой и самовлюбленной, сколь и эффектной внешне. Вначале «прима» игнорировала, а может, просто делала вид, что не замечает Севу. Затем милостиво включила в свиту обожателей, позволив оказывать знаки внимания и надеяться на близкие отношения. Этот псевдороман продолжался более трех лет. Марина держала несчастного влюбленного на коротком поводке, не дозволяя лишнего и не отпуская далеко. Иногда она разрешала обнять себя и подставляла для поцелуя щеку, а порой и тонкие холодные губы, но не более. Еще Марина имела дурную привычку рассказывать Всеволоду о своих поклонниках и обсуждать с ним их достоинства и недостатки, что вызывало в ухажере приступы тихого бешенства. Не единожды порывался он закончить не успевшую начаться связь, но всякий раз лукавая обольстительница притворно раскаивалась, обращала все в шутку, давала туманные обещания… Всё продолжалось снова и снова. Сева подозревал, что Марина поступает точно так же со всеми своими кавалерами. Но оказалось, что нет. Закончилось история банально и пошло: Марина забеременела и женила на себе выпускника юрфака, подающего надежды молодого адвоката, обладателя собственной(!) шикарной квартиры на углу Невского и Лиговки, доставшейся в наследство от бабушки, которая нашла себе старичка в Германии и укатила жить в Европу. И все это горе-ухажеру приходилось обсуждать с нравящейся ему девушкой.
Обжегшись с первым большим чувством, Всеволод решил впредь проявлять осмотрительность. Следующая его избранница, однокурсница Жанна, которую в группе звали, почему-то, Красулей, ничем среди подруг не выделялась. Ее прозвище носило явно иронический оттенок: ни фигурой, ни лицом, никак не тянула Жанна на фотомодель, разве что на обложке журнала «Крестьянка» пришлась бы к месту. Но он ей нравится, — в этом Сева не сомневался, — и, значит, Жанна могла стать спутницей жизни. Их отношения носили, скорее, платонический характер, в том смысле, что походили на роман барышни и кавалера из мелкопоместных дворян времен Пушкина, когда влюбленные до свадьбы не смели и подумать о поцелуе, не говоря уже о том, чтобы лечь в постель.
При прощании перед отъездом в Соловейск Сева полушутя-полусерьезно назвал Жанну своей невестой. Она ответила, что будет ждать.
Не на войну, конечно, провожала своего «суженого» девушка, но все-таки… Сева вырос в своих глазах — его любят и ждут!
Однако, совсем игнорировать женщин Сева не мог. Даже если б захотел. Парень «с нормальной ориентацией», двадцати двух лет, и вдруг станет дичиться, избегать общения с прекрасным полом — это, по меньшей мере, странно.
С Ларисой Сева познакомился спустя месяц от начала трудовой деятельности. В Институте сотрудников постоянно откомандировывали из отдела в отдел — сказывалась нехватка персонала, руководству приходилось маневрировать, «латать дыры» на манер Тришкиного кафтана. Где требовались рабочие руки — туда бросали малоквалифицированных сотрудников. Миниатюрную девушку, похожую на светловолосую украинку, прислали из отдела Главного конструктора, помочь в подготовке рисунков.
— Привет, мальчики! Я — Лариса.
На звонкий голос повернули голову оба «мальчика». Михаил Егорович, который скрывал свой возраст (злые языки утверждали, что ему предлагали уйти на пенсию еще до мировой войны четырнадцатого года), уставился на девушку поверх очков, видимо раздумывая: расценить фразу как хамство, или комплимент.
— Всеволод, — назвался другой мальчик, и чуть привстав, отвесил излишне глубокий поклон.
И тут же взял инициативу в свои руки:
— Кажется, вы поступаете в мое распоряжение.
Лариса улыбнулась, оценив шутку.
Севе девушка понравилась сразу. Бесхитростная, открытая, не броская, но очень женственная. Не «тургеневская девушка», ни в коем случае. Скорее героиня Куприна.
Шеф перестал сверлить присланную рабочую силу глазами и занялся своими расчетами, отдав вновь прибывшую на откуп сотруднику. Такой прыти от Всеволода он не ожидал. Да Сева и сам не понимал, откуда взялись слова и наглость объявить себя начальником.
С Ларисой дела пошли значительно лучше. То, на что у Севы уходило по часу, и получались ужасно коряво, под ловкими пальчиками Ларисы приобретало эстетическую ценность буквально за пятнадцать минут. Да и чертила она не в пример быстрее. Сева не уставал нахвалить помощницу шефу. Но тот лишь пожимал плечами, мол, а чего ж мы ее призвали?
Приходилось Севе в благодарность оказывать даме знаки внимания, развлекать светской беседой. Однажды разговор зашел о «малой родине» Севы.
— Ты из Питера, да? Как я люблю этот город!…
Ну, да, разумеется. Северную столицу у нас любят все. Даже те, кто ни разу там не был. Кажется, кроме москвичей и одесситов. Тем, пока они не увидят все своими глазами, ничего не нравится.
— … правда, я ни разу там не была…
Сева нарочито басовито хохотнул.
— Нет, ты не смейся. Я действительно не бывала в Ленинграде, но, наверное, знаю об этом городе все! Нева, разводные мосты, белые ночи, атланты на ступенях Эрмитажа… Мне кажется, что все это я видела не один раз. — Лариса вдруг смутилась. — Ты, надеюсь, не примешь меня за восторженную дуру.
— Нет, что ты! — Севе очень импонировала ее открытость. — Я тебя понимаю. Знаешь, живя в Питере, не обращаешь на все это внимания. Ну… как бы тебе объяснить… Чуть не с детского сада тебя водят на экскурсии в Летний сад, Эрмитаж, Русский музей… Все это становится таким обыденным, надоедает, как… уроки литературы в школе. То есть, хочу сказать, что приезжие часто знают Петербург лучше нас.
Севе вдруг вспомнился родной город. Не открыточно-выставочный Ленинград-Петербург, а замусоренный, неухоженный, раздираемый противоречиями, уже завоевавший сомнительную славу «криминальной столицы»; средоточие политических интриганов — «радетелей за Россию»; намалеванные на стенах, поверх старых надписей типа «Зенит-чемпион» и «Виктор Цой, мы тебя не забудем», черной краской воззвания: «Бей жидов!»… Нет, не мог он сейчас гордиться своим городом. Хотя тот все равно был самым лучшим на всей Земле.