Страница 17 из 22
— Хорошо, Лилиан, я пойду с тобой.
Подвенечная фата из розовых кружев зацепилась за щербатый пол ее съемной комнатки. Черрил Брукс осторожно приподняла ее, повернувшись, чтобы посмотреть на себя в зеркале, висевшем на стене. Сегодня весь день ее фотографировали здесь, как и все два последних месяца. Она до сих пор недоверчиво и благодарно улыбалась, когда газетные фоторепортеры приезжали, чтобы сделать снимок, но ей уже хотелось, чтобы это происходило не так часто.
Пожилая дама, заведовавшая в журнале слюнявой колонкой о любви, а в реальной жизни отличавшаяся горькой мудростью женщины-полицейского, взяла Черрил под свое покровительство несколько недель назад, когда девушка впервые попала в руки газетных щелкоперов, словно в мясорубку. Сегодня она выставила газетчиков за дверь, крикнув соседям: «Давайте, давайте, бейте их!», захлопнула у них перед носом дверь и помогла Черрил одеться. Она собиралась отвезти девушку на венчание: оказалось, что больше этого сделать некому.
Подвенечная фата, белое атласное платье, изящные босоножки и нитка жемчуга на шее стоили в пятьсот раз дороже всего содержимого комнатки Черрил. Большую часть спальни занимала кровать, в оставшейся разместились комод, один стул и ее немногочисленные платья, висевшие под выцветшей занавеской. Необъятный кринолин подвенечного платья при ее движениях задевал стены, худенькая фигурка, затянутая в корсет, изгибалась над пышной юбкой в драматическом контрасте. Платье сшил лучший портной города.
— Знаете, когда я получила работу в магазине «Центовка», я могла бы переехать в комнату получше, — извиняющимся тоном рассказывала Черрил репортерше, — но я подумала, какая разница, где спишь ночью, вот и сэкономила деньги, потому что они могут пригодиться для чего-нибудь важного.
Она улыбнулась и замолчала, изумленно качая головой.
— Я думала, они мне понадобятся, — добавила она.
— Выглядишь прекрасно, — сказала женщина. — В этом тусклом зеркале многого не разглядишь, но ты в порядке.
— Все так неожиданно произошло, что я. У меня не было времени. Но знаете, Джим замечательный. Он не против того, что я — простая продавщица из магазина дешевых товаров и живу в таком месте. Он не имеет ничего против этого.
— У-гу, — угрюмо поддакнула репортерша.
Черрил помнила, как она изумилась, когда Джим пришел сюда в первый раз. Однажды вечером, без предупреждения, через месяц после их первой встречи, когда Черрил уже потеряла надежду увидеть его снова. Девушка ужасно смутилась, чувствуя себя так, будто пыталась удержать восход солнца в грязной луже, но Джим улыбался, сел на единственный стул и окинул быстрым взглядом ее комнатку. Потом он велел ей надеть пальто и пригласил на ужин в самый дорогой ресторан в городе.
Он улыбался, видя ее неуверенность, пугливость, страх ошибиться вилкой и светящиеся счастьем глаза.
Она не знала, что он думает о ней. Он же понимал: она едва прикоснулась к дорогой пище не потому, что очарована рестораном, а потому, что он привел ее сюда. Она получила от богатого чудака приглашение на ужин (а не дорогой подарок, вопреки предпочтениям всех ее знакомых девушек) как сверкающую награду, о которой не осмеливалась даже мечтать.
Спустя две недели он пришел снова, и после этого их свидания случались все чаще. Он подъезжал к ее магазину к закрытию, и она видела, как ее подружки-продавщицы глазели на нее, на его лимузин, на шофера в униформе, открывавшего перед ней дверцу автомобиля. Он водил ее в лучшие ночные клубы и, представляя ее своим друзьям, всегда говорил: «Мисс Брукс работает в магазине «Центовка» на Мэдисон-сквер». Она замечала странное выражение на их лицах, и Джим смотрел на них с искоркой насмешки во взгляде. «Ему хотелось разделить с ней свое смущение, — благодарно думала Черрил. — Ему хватает сил быть честным и не думать о том, одобряют ли его поступки окружающие», — с обожанием думала она. Но однажды она ощутила странную, новую для себя обжигающую боль, когда как-то вечером женщина, работавшая в престижном политическом журнале, сказала своему коллеге за соседним столиком: «Это так благородно со стороны Джима!»
Если бы он захотел, Черрил отдала бы ему ту единственную награду, которую могла предложить бедная девушка. И была благодарна ему за то, что он не стремился ее получить. Но она чувствовала себя в огромном долгу, который ей нечем заплатить, кроме молчаливого поклонения.
«Но ему не нужно моего поклонения», — думала она.
Случались вечера, когда он заходил за ней, но оставался в ее комнатке и говорил с ней, а она молча слушала. Он начинал неожиданно, с эксцентричной резкостью, словно вовсе не собирался этого делать, но внутри у него что-то взрывалось, и он должен был выговориться. Потом он падал на ее кровать, забыв обо всем окружающем и об ее присутствии, и только изредка бросал на нее короткие взгляды, словно хотел убедиться, что хоть одна живая душа слушает его.
— …Я это сделал не для себя, совсем не для себя, почему эти люди мне не верят? Я должен был выполнить требование союза сократить количество поездов. И мораторий на долговые обязательства — единственный способ для этого, вот почему Уэсли выдал его мне — для рабочих, не для меня. Все газеты писали, что я — великий пример для подражания всем бизнесменам, обладающим чувством ответственности перед обществом. Именно так они писали. Ведь это правда, не так ли?
— Что плохого в моратории? То, что мы обошли некоторые формальности? Но это делалось с благими намерениями. Каждый согласится с тем, что все, сделанное не для себя, а для других — хорошо. А она не поверила в мои добрые намерения. Она думает, что кроме нее все плохи. Моя сестра — жестокая, тщеславная сука, она не верит в чужие идеи, только в свои. Почему они так смотрят на меня: она, Риарден и все те люди? Почему они так уверены в собственной правоте?.. Если я признаю их превосходство в материальной области, почему они не признают моего превосходства в сфере духовной?
— У них есть мозги, а у меня — сердце. Они способны создавать богатство, а я способен любить. Разве моя способность не превыше? Разве не ее признавали главенствующей на протяжении многих столетий истории человечества? Почему же они не признают ее?.. Почему они так уверены в собственном величии?.. А если они велики, а я нет, разве это повод не здороваться со мной за то, что я не велик?
— Разве это не акт гуманизма? Что за заслуга в том, чтобы уважать человека, который того заслуживает, это будет элементарным признанием его заслуг… Выражение незаслуженного уважения — вот высший жест милосердия. Но они неспособны на милосердие. Они не гуманны. Они не сочувствуют нуждам других… или их слабости. Не сочувствуют… не испытывают жалости.
Она мало что понимала из его слов, но догадалась, что он несчастлив, что кто-то причинил ему боль. Он видел сострадание в ее глазах, происки его врагов вызывали в ней бурное негодование; он ловил ее взгляд, предназначающийся героям, взгляд, дарованный ему женщиной, способной на эмоции, на преклонение перед его талантами.
Сама не зная почему, Черрил была уверена, что она — единственная, кому он может признаться в своем страдании. Она воспринимала это как оказанную ей честь, как еще один подарок.
«Единственная возможность стать достойной его, — думала она, — никогда ни о чем не спрашивать».
Однажды он предложил ей денег, и она отвергла их с такой яркой вспышкой гнева во взоре, что больше он не делал подобных предложений. Гневалась же она на себя: неужели она совершила какой-то поступок, заставивший его подумать, что она из таких?
Она боялась показаться ему неблагодарной за его отношение к ней, боялась смутить своей неприглядной бедностью. Черрил хотела доказать Джиму свое стремление оправдать его доверие, поэтому она сказала ему, что он, если пожелает, может помочь ей подыскать работу получше. Он ничего не ответил. Прошли недели, но она так и не дождалась того, чтобы он вернулся к этому вопросу.