Дни

Перейдя в спальню, Фрэнк довершает свой наряд единственным аксессуаром – наручными часами от «Дней» (золотой корпус, лакированный кожаный браслет, швейцарский механизм). Прежде чем положить бумажник во внутренний карман пиджака, он проверяет, на месте ли «иридиевая» карточка, – и не потому, что опасается, не украдена ли она, а потому, что проделывал это ежеутренне в 6.41 на протяжении тридцати трех лет.

Он извлекает из бархатного футляра свой «иридий». Карточка переливается разноцветным сиянием, будто прямоугольный кусочек перламутра. Поднеся ее к свету и слегка выгнув, Фрэнк наблюдает, как по ее поверхности одна за другой пробегают радуги, рябясь вокруг выпуклых букв его имени и цифр номера карточки, вокруг зернистого логотипа «Дней». Трудно поверить, что столь легкая и плоская вещица способна давить, как мельничный жернов. Трудно поверить, что столь красивая вещица способна быть источником стольких несчастий.

Он снова прячет карточку в футляр, футляр – в бумажник. Теперь он готов к выходу. Его здесь больше ничего не удерживает.

Разве что…

Он расходует свою вторую «свободную» минуту, бродя по квартире и трогая различные вещи, которые пока принадлежат, но уже завтра перестанут принадлежать ему. Кончики пальцев скользят по тканям, по лакированным и стеклянным поверхностям, он переходит из комнаты в комнату, двигаясь по жилому пространству… Несмотря на всю эмоциональную привязанность Фрэнка к этой квартире, она немного напоминает музей.

Как он умудрился скопить столько собственности, столько мебели и предметов искусства, – для самого Фрэнка оставалось загадкой. Он смутно припоминает, как в течение последних тридцати трех лет доставал свой «иридий», чтобы расплатиться за покупки, выбранные в считанные секунды, но его память упорно отказывается сообщить, вправду ли он покупал некоторые предметы – вроде этой вот вазы в стиле «арт-деко» или вон того турецкого ковра-килима, – не говоря уж об их стоимости. Наверное, некоторые предметы обстановки, о которых Фрэнк ничего не помнит, приобретал за него и доставлял сюда все тот же декоратор интерьеров из «Дней», – но не все же! Вот, значит, как мало значили для Фрэнка эти вещи, какими нереальными они казались. Он делал покупки, повинуясь рефлексу, то есть не потому, что хотел покупать, а потому, что «иридиевая» карточка внушала ему, что он способен покупать, – и теперь он влез в такие долги, что ему понадобится работать еще лет десять, чтобы полностью расплатиться с ними.

Но мысль об очередном дне в «Днях» ему невыносима, а так как все это имущество не имеет в его глазах никакой ценности, даже сентиментального свойства, то он не испытывает ни малейших колебаний, думая о принятом решении заявить сегодня о своем уходе. Уволиться, как сказали бы американцы. (Какие они прямодушные, эти американцы. Всегда находят краткий способ выражения. Потому-то Фрэнк и желал бы поселиться среди них – его восхищают в других те качества, которых, по его мнению, не хватает ему самому.) Он подсчитал, что, продав эту квартиру со всем ее содержимым, его наниматели сочтут, что он с ними в расчете. Если же нет – ну, тогда им придется поискать его в Америке. А Америка – очень большая страна, да и Фрэнк – такой человек, что разыскать его будет очень нелегко.

Обход квартиры завершен. Часы показывают 6.43 – он исчерпал свой запас времени до предела. Больше медлить нельзя. Фрэнк снимает с вешалки черное кашемировое пальто и надевает его. Дверь легко распахивается, затем замки защелкиваются. Фрэнк выходит на площадку, расположенную на центральной лестнице, которая вьется вокруг шахты лифта, заключенной в железную клетку. Он нажимает на кнопку «вниз», и из недр шахты доносится гул мотора и скрип колес. Тросы начинают разматываться.

2

Телесные благодеяния: в некоторых христианских вероучениях – семь определенных милосердных поступков, связанных с оказанием физической помощи

6.52

На то, чтобы дойти от своего дома до станции, Фрэнк тратит пять минут. В первые годы работы в «Днях» у него уходило на это четыре минуты. С возрастом он не стал медлительнее. У него до сих пор ноги двадцатилетнего. И все же его походка утратила упругость.

Он останавливается возле станционного газетного автомата, вставляет в щель свой «иридий» и выбирает издание. Газета падает по желобу в лоток, и Фрэнк извлекает ее. Автомат считывает с «иридия» нужную сумму и возвращает карточку. Проделав подобную же операцию, Фрэнк покупает билет туда и обратно и полистироловый стаканчик кофе.

Он проходит через турникет и поднимается по ступенькам на платформу, где уже стоит десяток пассажиров, время от времени бросающих полные ожидания взгляды на уходящие вдаль рельсы. Как и у Фрэнка, у всех в руках свежие газеты и горячие напитки, а на шее – невидимое ярмо. Он давно выучил эти лица, а из подслушанных бессвязных разговоров знает даже имена, соответствующие некоторым из лиц. И он, и они – старые вояки, братья и сестры по оружию, ведущие каждодневные бои в течение стольких лет, что и подсчитывать их не хочется. К своему удивлению, Фрэнк вдруг ощущает грусть при мысли о том, что сегодня он последний раз находится в их компании. Он шагает по платформе, беззвучно прощаясь с каждым в отдельности. Один или два человека отрывают взгляд от газет, когда он проходит мимо, но большинство не обращает на него внимания.

Он занимает место возле деревянного навеса, на котором краска цвета жженной слоновой кости почти совсем не видна за множеством граффити. Прохладный ветер поднимает с асфальтового покрытия платформы песчаные вихри, подхватывает и кружит в воздухе выброшенные конфетные обертки и пакетики от чипсов. Сорняки неровно колышутся между покрытыми ржавчиной железобетонными шпалами. Наконец из громкоговорителей, будто сделанных из мокрого картона, доносится нечленораздельное бормотание, и, ко всеобщему облегчению, рельсы начинают гудеть.

Поезд весело подъезжает, со скрежетом останавливается и распахивает двери настежь. Фрэнк находит свободное место и садится. Двери закрываются, поезд с лязгом и грохотом отъезжает от платформы, неуклюже набирая скорость. Подвижной состав так стар, что его можно считать антиквариатом. Вагоны визжат и раскачиваются, колеса пляшут по рельсам; от обивки сидений пахнет горелыми апельсинами, окна – грязно-желтые.

Фрэнк знает, что у него в запасе – тридцать одна минута (не считая задержек) на то, чтобы прочесть газету и выпить кофе, однако сегодня он не торопится приняться ни за то, ни за другое, вместо этого внимательно оглядывая вагон и запоминая все детали. Обтрепанный уголок плаката, рекламирующего давным-давно закончившуюся распродажу в «Днях». Пустая пивная банка, с грохотом катающаяся взад-вперед по серо-бурому линолеумному полу. Лозунг на стене, написанный синим фломастером: «Гигамаркет – говно» (крик души, с которым Фрэнк чувствует некоторую солидарность). Вот синхронно мотаются головы пассажиров, а им вторят болтающиеся из стороны в сторону ременные петли поручней, свисающие с потолка. За окном проплывает город цвета серы.

Он не будет по этому скучать. Он нисколько не будет по этому скучать.

В сегодняшней газете он находит для себя мало интересного – как и обычно. Он покупает и читает газеты машинально, по привычке. Все, что происходит в этой стране, больше его не заботит. Все новости кажутся старыми. Беспорядки, диспуты, преступность, вилянье политиков, напыщенность духовенства, интриги королевского семейства… Да всё это уже было. В новостях, кроме имен, ничего не меняется.

Но Америка – в Америке всегда что-нибудь происходит. Если ураган – то такой, что оставляет тысячи людей без крова, если серийный убийца – то такой, что оставляет десятки трупов. Судебный процесс, эффектно оправдывающий истца – гражданского чиновника, который эффектно отказался от взятки. Колоссальные зарплаты, колоссальные трагедии. Все – на широкую ногу. Два гигамаркета – это же надо! Не то чтобы гигамаркет – непременно признак величия, но, так как Северная Америка – единственный континент, где их сразу два, можно только подивиться такому чуду. Они вдобавок еще и открыты круглосуточно.