Страница 8 из 45
Когда стало совсем невмоготу терпеть, я проскользнул в кабину и тихонько выбрался наружу. Отошел на несколько метров, помочился — и почувствовал, что снова готов двигаться вперед. Вот только куда? Я мог лишь вернуться в кабину и ждать.
И тут капитан разрыдался. Я знал его всего несколько часов, но за это время успел узнать о нем многое. Он говорил со мной — ласково и дружески. Я видел, как он управляет самолетом, насмехается над старшим по званию, кричит от боли и угрожает оружием своему другу — или бывшему другу. И вот теперь я увидел, как он плачет. Помнишь, ты говорила, что хорошие люди становятся беззащитными, когда плачут. А злые — те становятся добрыми, пусть на одно мгновение.
— Хавьер… Хавьер! — прошептал Кортес.
Я застыл от изумления. Когда же он успел обнаружить мое присутствие? Как ему это удалось? А главное, откуда он мог знать мое имя — мое настоящее имя, то, что досталось семинаристу? Да, капитан и впрямь исключительный человек. Его возможности недоступны моему пониманию.
Я сделал два шага к нему.
— Что? — робко спросил я.
От моего голоса Кортеса будто подбросило — он молниеносно, с кошачьей ловкостью обернулся ко мне; я перепугался. Когда я перевел дух, он уже стоял надо мной, сжимая в руке пистолет и угрюмо меня разглядывая. При свете луны я увидел его глаза, красные от недавних слез. Но вот он узнал меня — и теперь смотрел на меня сердито и удивленно.
И тут я понял, какого свалял дурака: капитан обращался вовсе не ко мне, а к какому-то другому Хавьеру; скорее всего, из-за этого самого Хавьера он и плакал.
— Так… — озадаченно проговорил Кортес. — И откуда ты взялся, скажи на милость?
Похоже, все наши встречи начинались с этого вопроса, но я не стал ему этого говорить — нам обоим сейчас было не до шуток.
— Из самолета, мой капитан.
— Из самолета? — он покосился на свою боевую машину. Все еще погруженный в свое горе, он не сразу понял, что я имею в виду.
Нужно действовать. Сейчас или никогда. Я подошел к нему поближе, чтобы он поглядел мне в глаза и понял, что я не вру.
— Мой капитан, я должен стать летчиком! — торжественно произнес я. — Иначе мне не жить. Или буду летчиком, или умру!
Кортес не понимал решительно ничего, горе занимало все его мысли. Но кажется, мое присутствие его не раздражало. Он отступил на несколько шагов.
— Хавьер — он тоже был летчиком. А теперь он мертв.
— Хавьер? А кто такой Хавьер? — спросил я.
Я чувствовал, что так будет легче сблизиться с ним, но дело было не только в этом: я и в самом деле искренне сочувствовал его горю.
— Мой брат… Это был мой брат, — медленно проговорил капитан, словно пытаясь осознать происшедшее. — Был. Его убили четыре дня тому назад. В Мадриде. Мне только что сообщили.
И показал куда-то в небо, в том направлении, куда исчез Рамиро.
— Точно убили? — мне хотелось как-то подбодрить его. — А может, тот летчик ошибся?… Ну, Рамиро этот. Я слышал, как вы его звали.
Кортес посмотрел на меня; казалось, он задается вопросом, что еще я мог услышать из их разговора.
— Рамиро не ошибся. Он знает, что говорит. Он видел Хавьера мертвым. Да что там видел — он сам его и убил.
И в глазах у него мелькнул отблеск той самой ненависти, которая пару часов назад заставила его выхватить пистолет и направить его на другого человека.
— А почему же тогда он прилетел, чтобы сказать вам об этом?
— Потому что он мой друг, — отрезал капитан. Он осекся, будто удивившись своим словам, а затем заговорил прежним тоном — неуверенным, мрачным. — Нет, не так… Он был моим другом. Моим лучшим другом. И моему брату он тоже был другом. Он позвонил мне по телефону. Представь себе, на войне телефоны тоже иногда работают… Он позвонил, потому что хотел рассказать мне о том, что случилось. Сказать мне об этом в лицо. Что ж, по крайней мере, он не стал прятаться… Мы назначили встречу здесь. Когда-то на этом поле мы с ним подолгу отрабатывали посадку. Когда еще только учились летать…
— Если Рамиро дружил с Хавьером, почему же он его убил?
— В Мадриде военный мятеж был подавлен. Хавьер был на стороне восставших. Увидев, что дела плохи, он вместе с другими военными укрылся в казармах Ла Монтанья. Слышал когда-нибудь о таких?
Я помотал головой. Кортес глубоко вздохнул.
— Тем лучше для тебя.
Он залез в кабину самолета. Я не трогался с места. Позовет ли он меня с собой? Ночь, безлюдное место — все это было мне на руку; не оставит же он тут меня одного? Он кивнул мне головой — залезай, мол. Я не заставил себя упрашивать и быстро уселся рядом с Кортесом, на месте второго пилота. Самолет покатил вперед по импровизированной взлетной полосе, освещенной полной луной. Я снова испытал этот сладкий страх: вот сейчас мы поднимемся в воздух.
— Ты Рамиро хорошо запомнил? — спросил меня Кортес, повысив голос, чтобы перекричать рев мотора. — Узнаешь его, если доведется снова увидеть?
— Конечно, узнаю! — прокричал я.
Я не мог отвести от него глаз: руки уверенно лежат на штурвале, взгляд устремлен вперед. Он и за приборной доской успевал следить, и еще разговаривал при этом. Полная победа над ночью, поглотившей нас.
— И вот еще что, Хоакин… — он искоса взглянул на меня. Ух какая гордость меня охватила, когда он назвал меня по имени (и плевать, что имя это было краденое), прямо слезы навернулись на глаза. — Смог бы ты кое-что сделать для Испании? Очень важное дело… Настоящий подвиг. Ради родины… и ради меня. Ну как, поможешь мне выиграть войну?
И он вновь взмыл вверх, в темноту. Снова легкое головокружение, короткий приступ дурноты — и снова безмятежная тишина покоренного неба. Кортес помолчал, выравнивая самолет.
— Не скрою, дело это опасное, — он обернулся ко мне. — Здесь нужно мужество. То самое мужество, которого не хватило этому недоумку полковнику, — я предлагал ему взять на себя командование, а он предпочел остаться в тылу… Твое задание будет связано с самолетами, ты ведь любишь самолеты. Помнится, ты говорил, что хочешь стать летчиком, верно? Ну тогда давай… берись за штурвал.
— Я?… За штурвал?… — я глядел на него, обмерев от ужаса и от счастья.
— Ну а кто же еще? Это совсем просто, — Кортес улыбался. — Давай, я в тебя верю.
И не отводя от меня глаз, он скрестил руки на груди.
Умирая от страха, я схватился за штурвал. Он был похож на руль машины, только сверху куска не хватало. Я обливался потом.
— Потихоньку… Не жми так, это очень чуткая система. Повернешь вправо — и самолет уйдет вправо. Ты влево — и самолет влево. Попробуй.
И я попробовал. Самолет качнулся вбок, повинуясь моей воле. Теперь я точно знал: этим миром можно управлять. Сердце тяжелым комком подкатило к горлу. Так вот оно какое, счастье. Я чувствовал его запах. Его тяжесть на своих плечах.
— Отведешь штурвал от себя — самолет уйдет вниз, потянешь на себя — поднимется. Попробуй.
Я и это попробовал. Мне понравилось еще больше, особенно когда нос самолета уткнулся вверх, в сгустившуюся темноту. Я закричал от радости, меня разбирал смех. Всего несколько часов назад я чистил картошку — теперь я стал властелином ночи.
— Эй, потише! — Кортес взялся за штурвал. — Не увлекайся, ты чуть в штопор не ушел. Не беспокойся, я тебя научу. Завтра мы днем полетим, увидишь, какая сверху видна красотища… Ну так что, поможешь мне выиграть войну?
— На фронт, да? Я все-все сделаю, вы только скажите!..
Я не преувеличивал. Моя благодарность, моя преданность капитану были безграничны. Благодаря ему я впервые в жизни был счастлив. По-настоящему счастлив. И понимал, что это не предел. Наверное, лучше этого ничего и быть не может. Это мгновение — оно самое-самое. Когда тебе кажется, что счастье никогда не кончится.
— Нет, приятель, свое задание тебе доведется выполнять вовсе не в окопах… Ты бывал когда-нибудь в Мадриде?
Я онемел от восторга. Только что я сидел за штурвалом настоящего самолета, я подружился с самым настоящим геройским летчиком, а теперь этот самый летчик собирается отвезти меня в Мадрид — город, который в приюте был для меня всего лишь самой большой точкой на карте Испании, город, совершенно непостижимый для моего бедного воображения. Но жизнь, как ты часто говорила, никогда не устает удивлять нас.