Шебеко

У Якавы от волнения высохло нёбо, в сердце появилась щемящая боль:

— Придется идти по курсу, коль на то судьба…

— Значит, ты согласен? — карие очи Терентьева тепло прощупывали японца.

— Пожалуй, да… — Якава задумчиво бросил взгляд в пространство, кончиком указательного пальца потрогал правое ухо, а затем его грустное и печальное тело двинулось к иллюминатору. — Имейте в виду, — произнесли его чуть-чуть дрожащие губы, — сегодняшним решением я дал вам определенные обязательства. Если случится что-либо со мной, как, скажем, в прошлый раз, позаботьтесь о моей маме. У нее кроме меня никого нет…

От последних слов японца Терентьева передернуло: ведь и его родня наверняка переживает за него. И ежели узнают, что с кораблем отсутствует связь, тревоги и беспокойство станут постоянными спутниками их жизни…

— Но ты-то, ты как? — прервал его мысли Бейкер. — Согласен на обратный ход или же предпочитаешь вперед?

— Если же честно сказать, ребята, и я бы с удовольствием отказался от этого дурацкого полета и повернул к Земле. Без поддержки Земли вряд ли мы добьемся особых результатов… Ежели даже представить определенный успех нашего предприятия, при таком положении дел результаты нашего труда попросту уйдут в песок. Не будем же мы их зарывать в почву, верно? Хотя эта мысль и содержит в себе определенную канву…

— Значит, ты допускаешь продвижение по курсу? Так я понимаю… — На озабоченном лице Бейкера промелькнуло удивление. «Во дает! Не говорит прямиком, а виляет словно матерая лиса!»

— Я же лишь размышляю… — вместо прямого, четкого ответа произнес Терентьев. — Но я еще думаю вот что: если мы удачно приземлимся на Марс, то худо-бедно, но дней через пять отремонтировали бы связь! Обстоятельства-то сложились так, что мы пролетели более половины пути. И в этих условиях легче лететь вперед, чем повернуть вспять!

— Ясно… — неопределенно буркнул Бейкер. За витиеватыми, туманными рассуждениями Терентьева он уже понял стремление командира. «Черт бы его побрал! Хочешь не хочешь, а постепенно склоняет к мысли о необходимости продолжения полета. Но ведь плохие дела, с большим риском! Любой деловой американец на моем месте не сделал бы шаг вперед. Риск опережает здравый смысл… Такие непрактичные люди, эти русские…»

И вот в тесных помещениях космического корабля начались серые дни. Серые в том смысле, что они изо дня в день повторялись по своим распорядкам, делам, да и отвратительным чувствам, наверное, тоже. Глухое, четко осознанное беспокойство, казалось, навеки засело в сердцах астронавтов, над ними вороном кружил обыкновенный человеческий страх. И все эти чувства явно усиливались из-за невозможности переговорить с родными, близкими, со специалистами наконец. Кто месяцами бывал в море, знает, какая потребность сидит в душе каждого моряка в общении с великолепными друзьями с материка…

В страшнейшей стрессовой ситуации, в какой находился экипаж корабля, пожалуй, выход стоило искать каждому в отдельности.

Бейкер все свободное время убивал на видеомагнитофон. После вкусного ужина (что-что, а готовить он умел мастерски) ногами обхватывал спинку кресла, чтобы не уплывать в невесомость, и часами взирал на ловко возведенные американские небоскребы, тихие лесные уголки, а чаще всего семью и родню, так предусмотрительно заснятую в свободное время его лучшим другом, неугомонным Джоном. В душе его нарастало раздражение за все: и за то, что они вынуждены летать без связи, а стало быть, без какой-либо поддержки с Земли; и за то, что Терентьев временами отдает распоряжения приказным тоном, и Бог знает еще за что. Уже стали раздражать его даже черные волосы Якавы! Бейкер еще во времена подготовки к столь ответственному полету знал, что в период длительного полета скажется психологическая несовместимость партнеров — что ни говори, но все они трое росли и воспитывались в разных общественных системах. Но никак не предполагал здоровый малый из Техаса, что психологический диссонанс достигнет такого уровня. "Герои, — злорадно подумал разом американец, глядя на невеселые фигуры товарищей. — Нашли себе работенку! Ведь риск превышает допустимые пределы. Везде должен быть порядок, смысл и самоокупаемость, а здесь что? Одни минусы и недостатки…"

Якава был несколько другой. Воспитанный в условиях жестких требований к самому себе, где дух человека, несомненно, преобладал над физическими проявлениями тела, на жизнь он старался смотреть философски. Он понимал, что мучительное беспокойство души, вызванное событиями последних недель, больше всего гложет потому, что у них слишком много времени думать об этом. Видимо, весьма был прав Бернард Шоу, когда говорил: "Тайна наших несчастий в том, что у нас слишком много досуга для того, чтобы размышлять о том, счастливы мы или нет". Если эту истину перефразировать применительно к экипажу корабля, то выход представлялся в работе, и еще раз в работе. Они должны быть заняты до предела, должны падать от усталости, чтобы не оставалось ни одной свободной минуты на бесплодные размышления. Но весь вопрос в том, чем заняться на корабле. Научными исследованиями? Но астронавты на них убивают более восьмидесяти процентов рабочего времени, которое, кстати, уже в день длится по десять-двенадцать часов. Но в сутках, как известно, двадцать четыре часа. На сон астронавты отводят до девяти часов. Стало быть, свободного времени у них порядка до двухсот минут. Вот они-то и губительнее всего действуют на экипаж, давая всем возможность размышлять о том, живут они или нет. И Якава придумал для себя весьма интересное дело: он стал писать… автобиографический роман. Попотеет над рукописью минут пятьдесят, а после вихрем летит к велоэргонометру. Вдоволь насытившись физическими упражнениями, потрепав все мускулы, мышцы, Якава снова влезает в дебри мудреных предложений. Было трудно переключаться на столь своеобразное хобби, тем более, он никогда дотоле не лез в столь высокие материн. Предложения не давались, увертывались, отличались грубостью, но что это значит перед необходимостью коротать время? К тому же, в наполненном самоуверенностью сознании Якавы витала мысль, что в конце концов он одолеет грубые формы изложения материала и перейдет на нормальный стиль… А разговаривать ему с членами экипажа решительно не хотелось.

У Терентьева, пожалуй, интерес заключался в том, чтобы созерцать мириады холодных звезд через иллюминатор. Захватывающая картина мирового пространства вначале в душе неизменно вызывала бурный всплеск эмоций. Однако постепенно это прошло, и на смену тем чувствам как-то незаметно приплыло успокоение, тихое воодушевление, радостное восприятие окружающего его мирка. Светлые точечки, яркие звезды, гигантское приветливое Солнце на фоне черного бархата воспринимались крайне величаво, и эта непередаваемая картина Вселенной гипнотически действовала на командира. Отключались дурные мысли, как созревший горошек, отскакивало от него глухое беспокойство, внося в душу мир и покой. Как он теперь хорошо понимал слова из Нового Завета: "И не бойтесь убивающих тело, души не могущих убить…" Да, да, инопланетяне могут убить их, но не душу, ибо, подобно вольному ветру, она легко проскочит через всевозможные барьеры и устремится вдаль, ко всемогущему Богу… Он, Великий, знает все и обо всем, и, как твердит Новый Завет, без Его ведома не упадет ни один волос, не разверзнется под ногами космическая твердь. Дай-то Бог, чтобы в судьбе Терентьева более всего блаженствовали успех и равновесие в душе…

Кровавый диск Марса, подобно взмыленному коню, медленно приближался навстречу астронавтам. Оранжевые оттенки, переходящие к экватору в пурпурный цвет; бурые, во всяком случае, отчетливые пятна бросались в глаза исследователям и вызывали в душе оживленное состояние. Что говори, но первый этап полета подходил к своему зениту, и, стало быть, у разведчиков космоса вот-вот должны были произойти коренные изменения. В распорядке дня, в ежедневных действиях, да и в отношениях между членами экипажа тоже.