Овсянки (сборник)

я сижу на стуле и в руках у меня аккордеон — я расскажу любимую историю. у меня была радость на целую жизнь — когда-то совсем давно на зимние праздники я гостил в румынии в констанце в семье моего друга еужена попы. и надо было тогда умереть — в последний день в сугробах у границы — но я зажмурился — выехал из румынии — вернулся в киев — вернулся в нолинск. господин попа — отец моего товарища — был красен и толст. имел двухэтажный дом — жену — кроме сына трех дочерей — свиней — собачонку — домашние вино и водку. по-русски он знал слово ‘бабушка’ — фразу ‘куда идет?’ — и еще ‘до свидания’ — последняя формула служила хозяину дома в качестве приветствия. до свидания. — сказал он мне встречая нас у порога — улыбнулся — расцеловал — взял из рук чемоданы. ни я ни еужен не стали его поправлять. потом еужен носился по родному городу — короткие каникулы — я не пытался гоняться за ним — а счастливо жил в доме его родителей. господин попа был очень общителен — живо интересовался россией и объяснялся со мной исключительно тремя своими фразами. я не помню подробностей — не помню ничего — по-румынски и сам в ту зиму знал примерно столько же. оказавшись внутри чуда мы спешим только радоваться и пить. какие удивительные диалоги мы вели с господином попой — проникновенные — предолгие. бабушка! — громко говорил он и поднимал указательный палец. далее как-то выяснялось что речь идет о женской болезни его средней дочери или о румынском короле или о поросятах, которых ждут к февралю. куда идет? — спрашивал меня когда я собирался гулять на пирс или на троллейбусную остановку за папиросами. куда идет? — это я уже вернулся а в доме все меня ждут — дочери встревожены — господин попа грозит мне кулаком. любовь по-румынски драгостэ. господин попа водил меня в церковь, двадцать раз говорил ‘бабушка’ и десять ‘куда идет’, говорил ‘до свидания’, указывал на ворота церкви и обнимал меня посреди улицы. я понимал что он пытается мне сказать что русские и румыны — православные и большие приятели. я подпрыгивал на месте — кричал: да-да-да. ты хорошо говоришь по-румынски. — произносил папаша. он не знал что слово да звучит одинаково в обоих языках. боже великий и добрый — ну всё. скажем что в румынии нам хорошо. что румыния — это молитва. что в конце декабря было ветрено и тепло — рыжие улицы — но в новогоднюю ночь навалило немеряно снега. мы сидели с еуженом в нашей комнате на втором этаже — а внизу собирались гости. мы спустились когда нам крикнули — появились в праздничной комнате. за столами сидела родня — может тридцать лиц — может меньше. увидев меня они крикнули все в один голос: до свидания! — и приветливо замахали руками. это папаша их научил. до свидания. — ответил я и испугался что заплачу. плакать от восторга удалось позже — в другие дни. а тогда я еще долго пожимал руки мужчинам обмениваясь ‘до свиданием’: дядям из бухареста — племянникам из лунгулецу — целовался с беззубыми женщинами и называл свое имя. в полночь загудели теплоходы — все выбежали на улицу — с сестрами еужена мы лили на снег вино — кувыркались — целовались в губы — ужасная ужасная суматоха — все пляшут — орут — пытаются перекричать рев сирен. я зачем-то забежал в дом: попробую угадать: за бутылью. внизу у входной двери такая же давка и суета — сердце колотится — сестры на улице ждут. в доме меня видит господин попа и неожиданно дико вопит: бабушка! бабушка! при этом хватает какую-то маленькую старушонку в черном стоявшую неподалеку — трясет ее изо всех сил — поднимает и ставит на пол. я подхожу. господин попа тычет в старушонку пальцем — тычет ей в нос и в глаз — бесцеремонно хлопает по животу — ежесекундно кричит ‘бабушка’. я протягиваю ей руку. она очень рассержена и столько же весела — смущенно улыбается и смотрит куда-то под ноги. маленькая как вилка. я киваю ей головой. господин попа смеется от удовольствия — на этот раз он объяснился по-русски особенно хорошо — старушонка была его мама.

мы накладывали кашу в мисочки из кукольного сервиза — расставляли их в оврагах и на тропинках — под вишнями — чертополохом и конечно у туалета — ходили перед сном с керосиновыми лампами. засыпали довольные: гадали — кто же из густо существующих в дачной местности демонов будет угощаться нашей кашей наступающей ночью. полевики — круглые как мячики? хозяева трав? женщины ветра? их дети — голые — цвета земли? утром многие мисочки оказывались пусты. мы ликовали. возможно кашу съедали ежики. мы знали что никогда не сможем быть в этом уверены — и ликовали еще больше.

мы вернемся в город где жили прежде — где на крышах больших домов — облмузея и мэрии — сидят наши любовницы в античных платьях — с венками и лирами — босиком. они приезжали с августовских дач и бежали на нашу ночную работу — находили нас везде. мы грязные. — говорили они. — мы грязные как свиньи. ничего. — задыхались мы и рвали с их изуродованных комарами ног зазелененные пыльные шорты. счастливые ольги ругались матом. ольги и правда ведь были грязные — такие противные — дорогие — кричали на всю комнату — пахли — кидались ртами — подставлялись и поворачивались — глотали и хлюпали — молчали курили — потирали ноги — шатаясь брели в туалет — возвращались ложились прикрывали глаза. но мы забирали в кулак их скользкие волосы и дергали посильнее. они ойкали — и все сначала. с каждым пихом поминали господа — твердили: о боже. и бог посылал нам новые силы. он нас тогда не карал. мы знали что кроме нас оленьки водили дружбу с усатыми личностями из союза архитекторов. кое-кто из этих личностей реставрировал большие дома. красивые высокие ольги — попавшие на важные крыши города — под шортами имели невероятные шары волос: эти причудливо крученные летние бороды оленьки раздвигали пальцами — чтобы мы не загнали их внутрь. и мы пойдем грозить пальцем каменным оленькам — покажем бутылку из-под полы пальто. их полные ноги облеплены снегом. декабрь сжимает горло. делает горлышком — твердым и узким. надувшись из той бутылки — прижмемся к стенам и подождем — может быть новенькие вазоны стоящие рядом с ольгами качнутся и свалятся нам на головы. может быть в теплом декабрьском ветре у ольги отвалится лира или стопа.

сердце и судьба. ударение на первом слоге. в песнях звучащих на финских танцплощадках — маленьких и больших — эти два слова живут в каждой строчке. нередко к этой неразлучной паре добавляется сатумаа — страна сказок. все остальные — служебные слова.

три одинаковые бабочки — одна под другой — нарисованные — а лучше вышитые на сером холсте — вставленные в узкую рамку — должны висеть в каждом доме если хозяева — семейные люди. у нас они есть — и на свадьбу лучшим друзьям мы всегда приносим именно этот подарок. эти бабочки придумались как-то сами собой. жена вышивала бабочек — а я сказал: вышей трех — так надо. первая бабочка — я. вторая — ты. третья бабочка — это смерть. а потом уж три бабочки под стеклом стали нашим регулярным подарком на свадьбы хорошим людям. женитьба всегда союз троих. люди сплетаются друг с другом по-разному. но если они женаты — то смерть становится с ними рядом, садится на третий стул. это главная черта женатости — отличающая ее от всех других человеческих отношений. мы женимся — значит решаем что конец нашей близости будет положен только смертью. поэтому смерть — вот она: глинтвейн варит вместе с нами, потом гуляет в парке урицкого. это хорошо — это правильно — три бабочки одинаковы и не бывают друг без друга. женившись мы оба предлагаем смерти взять нас под руки и начинаем сильно отличаться от тех кто не замужем и не женат. жить можно по-всякому — или вообще разойтись — тогда третья бабочка исчезнет. а пока женаты — бабочек три. это действительно хорошо. очень верно. третью бабочку нельзя забыть — это будет оскорблением смерти.