Страница 57 из 211
Когда Яна наклонялась, Осетр не мог не видеть глубокую ложбину между ее грудей, и от этого сердце ныло еще слаще.
Они разговаривали неведомо о чем, потому что ни своих слов, ни Яниных ответов Осетр напрочь не слышал. В ушах словно противошумные вкладыши торчали…
Вокруг ходили люди, и лиц их было не видно, но это устраивало и Осетра, и Яну, потому что когда не знаешь, кто вокруг, и слова твои, и поступки делаются смелее. А что может быть смелее любви!
И Осетр был готов к любви, только дай знак!
И Яна потерлась носом о его щеку. Это был знак.
О-о, какой это был знак!
А потом вокруг прорезался звук. Заиграла музыка. Кажется, это было «Осеннее танго» в исполнении группы «Солнечные мальчики».
— Хочешь, я тебе что-то скажу, — проворковала Яна.
Еще бы он не хотел!
Да покажите мне человека, который в такой ситуации не захотел бы услышать слов возлюбленной, и я скажу, что он либо сумасшедший, либо смертельно больной!..
— Наклонись ближе!
Он привстал со стула и наклонился. Яна потянулась к нему полными алыми губами, и он прикрыл глаза, ожидая сладкого поцелуя.
— Я не люблю тебя, — сказала Яна. — И никогда не любила.
Он открыл глаза. Ее зрачки были совсем рядом, и взгляд был такой, что сразу становилось ясно, что это вовсе не кокетство и не любовная игра — в глубине ее глаз леденело морозное равнодушие…
— Но это же неправда…
Однако вокруг уже начинал крутиться тревожный багрец.
— Подожди!
Снова забурлили десятки водоворотов. Наверное, он был с нею груб и нетерпелив…
— Подождите, Яна!!!
Растаял стол, стулья. И Яна словно расплылась цветным дымом над оранжевой пустыней.
— Подождите же!!!
Ответом ему была могильная тишина.
Глава пятьдесят четвертая
Каблук с компанией появились в «Ристалище», когда Осетр уже отобедал и Маруська убрала посуду и вытерла стол. Можно было идти в гостиницу, но Осетр медлил. Не мог он уйти просто так…
Бандиты ввалились по-хозяйски, с шумом и матерными прибаутками. Как рабочие после смены — усталые, но довольные, выполнившие дневную норму и находящиеся в предвкушении полагающегося отдыха.
В первый момент в кабаке воцарилось молчание, но тут Наваха крикнул:
— Чё, братаны, поминки по кому-то справляете, что ли? Так у нас у росичей на поминках начинают с траура, а заканчивают праздником.
— Макарыч, — подхватил Каблук. — Выставь-ка народу по стаканчику «кровушки» за упокой души Чинганчгука. Классный водила был! И запиши на мой счет.
Маруська обошла с подносом весь зал и поставила перед каждым присутствующим выпивку. Подойдя к Осетру, она посмотрела на него вопросительно. Тот отрицательно помотал головой. Маруська двинулась дальше.
— Э-э, нет! — сказал Каблук. — Так дело не пойдет. Брезгуешь с нами выпить?
— Брезгую, — сказал Осетр, не обращая внимания на предостерегающий взгляд Макарыча.
Каблук подошел и сел за стол Осетра.
— Брезгуешь, значит… — Он разглядывал вольного торгаша так, будто в первый раз видел. — Ну-ну! Обидел тебя, значит, Сидор Панкратов…
— Панкратов? А это кто ж такой?
— А это я. Был им, пока не стал Каблуком.
На свободные стулья уселись Наваха и Кучерявый.
Макарыч по-прежнему бросал Осетру предостерегающие взгляды.
— А ты знаешь, — сказал Каблук и обвел зал рукой, — тут бы не одна сука не решилась побрезговать моим угощением. А ты, значит, брезгуешь?
— А я брезгую, — подтвердил Осетр.
«Божья кровь» уже не играла у него в голове, играло что-то совсем другое, не имевшее никакого отношения к спиртному.
Он встал и, намеренно покачнувшись, пересел за другой стол. Пусть думают, что пьян. По залу будто вздох гиганта прошелестел.
Каблук, не моргнув и глазом, последовал за Осетром. Сел напротив.
— А давай резанем в очко? — предложил он. — Пусть судьба нас рассудит. Кто первым выиграет стольник. Выиграешь — получишь право брезговать, проиграешь — придется выпить со мной за упокой души.
В душе Осетра шевельнулась какая-то струнка — не то прогудела, как контрабасовая, не то прозвенела, как скрипичная. Что-то было не так. Но что — он понять не мог…
— Да шкет уже обмочился с перепугу, — захихикал Наваха.
Осетр понимал, что это была подначка, но отказаться не мог, потому что после отказа вся эта шваль, рвань и пьянь будет думать о нем, что он — слабак, а слово «росомаха» рядом со словом «слабак» и близко стоять не может… Впрочем, и не в этом было дело. Просто ему казалось, что, отказавшись, он предаст память Чинганчгука.
— Давай резанем!
За стол перебрались и шестерки. Справа угнездился Наваха, слева — молчаливый, как всегда, Кучерявый.
Каблук начал тасовать колоду.
— Макарыч, пива мне! — крикнул Осетр, не обращая внимания на очередные предупреждающие взгляды кабатчика.
Когда перед ним оказалась кружка жигулевского, он выдул половину ее залпом и, не дожидаясь, пока поплывет голова, встал. Снова намеренно качнулся.
— Э-э, ты куда это? — спросил Наваха. — К мамочке решил сбегать попрощаться? Так она далеко.
— Боюсь обмочиться с перепугу.
Стараясь держать тело в руках — чтобы штормило не слишком показушно, — Осетр прошествовал по залу, заскочил в туалет, метнулся в кабинку. Вытащил из нагрудного кармана куртки облатку с алкофагом, запихал непослушными от возбуждения пальцами в рот и проглотил.
Подождал в кабинке, пока голову прочистило сквознячком.
Однако в зал возвращался все той же нетвердой походкой, ибо не фиг этим гопникам заподозрить, что клиент отличается от них в лучшую сторону. Сев за стол, допил пиво, и эти глотки были уже как слону дробина.
Сдали карты, прошли по кругу. Выигрывали молчаливый, то и дело потирающий лысину Кучерявый и трепливый Наваха. У банкующего Каблука шли переборы, а Осетр останавливался на пятнадцати-шестнадцати, опасаясь перебора и, естественно, пролетал. Прошли по кругу банкующими, немножко повыигрывали, немножко попроигрывали. До стольника было как до центра Галактики.
Потом Каблук тоже заказал пива. А когда кружка опустела — для чего ему понадобились всего-то четыре глотка, снова взялся за колоду. Однако настроение его изменилось. Он сразу же поднял банк.
И тут Осетр удвоил.
Теперь в банке лежало сто двадцать.
— Давай, к деньгам добавим интерес, — сказал вдруг Каблук.
— И какой же!
Каблук погонял карты из руки в руку.
— А такой… Проиграешь — поступаешь ко мне в подчинение, выиграешь — я сдаю черепам того, кто замочил Чинганчгука.
— О! — Физиономия Навахи расплылась в гнусненькой улыбке. — Вот это по-нашему! Рисковать так рисковать. А то устроили мудотень: брезговать — не брезговать.
Он совершенно не боялся попасть в руки черепов.
И Осетр решился:
— Что ж, на интерес так на интерес!
Каблук снова взялся за колоду, растасовал, дал сдвинуть, раздал на двоих, положил одну сверху.
Наваха и Кучерявый смотрели на Осетра во все глаза. Будто загипнотизировать хотели…
Осетр открыл свою карту. У него на руках оказалась десятка бубен.
— Еще!
Каблук сдал. Дама пик…
— Еще!
На этот раз выпала семерка пик. Двадцать очков. Дальше будет только перебор…
Осетр положил карты на стол рубашками кверху:
— Себе!
Каблук перевернул свою карту. Туз червей… Каблук пристально посмотрел Осетру в глаза, будто хотел увидеть там отражение карт соперника.
И наверное, что-то увидел. Правая рука его, тянущаяся к колоде, замерла на мгновение. Каблук просто впился в лицо Осетра, и взгляд его был притягателен, как девичий стан… Однако что-то заставило Осетра перевести глаза на колоду. И он успел заметить, как выскочила из правого рукава Каблука карта. Ничем не отличимая от остальных в колоде и на столе. И вот уже на столе рядом с тузом червей лежал туз треф.
— Золотое очко! — завопил Наваха.
— Ваши не пляшут, — добродушно рыкнул Каблук. — Что у тебя там? Девятнадцать или двадцать?