Страница 39 из 39
– Левее бери, дура, на десять градусов! – орал на матроса кормовой башни боцман Батарейкин, заменивший на посту лейтенанта Зорина, раненого осколком снаряда в голову.
– Левее цель, говорю! Боеприпасы наперечет. Не дай Боже мазнешь по японцу!
– Никак не можно, – отвечал матрос, выцеливая заходивший с левого борта юркий миноносец.
– Готово, Ваш бродь! – доложил он через секунду.
– Огонь! – заорал боцман.
Двенадцатидюймовка рявкнула, выплюнув бронебойный снаряд навстречу японскому миноносцу «Томадзуру», заходившему на исходную для нанесения минного удара. Снаряд вошел в носовую часть корабля, выше ватерлинии, разметав в щепки все палубные надстройки. «Томадзуру» задымил и, черпая носом воду, стал выходить из зоны обстрела. Это событие на русском крейсере встретили бурными криками радости.
– Аккурат по носу, Вашбродь, – радостно доложил матрос, отрываясь от визира.
– Получи, япона мать! – довольно осклабился Батарейкин и, хлопнув по плечу матроса, добавил: Молодец, Попадайло! Живы будем, получишь от меня стакан водки.
– Рад стараться, Вашбродь! – рявкнул в ответ матрос.
Подбив еще два японских миноносца и избежав благодаря хорошему ходу попадания вражеских торпед, через три часа «Изумруд» оторвался от преследования. До самого вечера море вокруг оставалось на удивление спокойным: ни русских, ни японских кораблей. Чудом отделавшись в Цусимском сражении легкими пробоинами, крейсер «Изумруд» прорывался в осажденный Порт–Артур.
Капитан первого ранга Яшин принял командование крейсером «Изумруд» незадолго до генерального сражения в Японском море. Приказом командующего черноморской эскадрой адмирала Колчака он был переведен на балтийский флот и назначен в эскадру адмирала Рождественского, отправлявшуюся из Санкт–Петербурга на выручку русского флота, потрепанного японским адмиралом Того на рейде Порт–Артура. Настроение в балтийской эскадре было самое боевое, среди офицеров царило воодушевление и восторг перед схваткой с врагом. Никто тогда не сомневался, что японцы будут разбиты в первом же серьезном сражении. Если бы кто–нибудь сказал Яшину каким вселенским позором обернется для русских это морское сражение, он собственноручно застрелил бы любого только за одно предположение. Сразу по прибытии в Петербург капитан первого ранга Яшин принял командование крейсером «Изумруд» – одним из самых скоростных кораблей в балтийской эскадре. Быстрее был, пожалуй, только крейсер «Новик», недавно спущенный со стапелей Филадельфии и обладавший ходом в двадцать узлов – самой высокой скоростью в мире среди крейсеров своего класса. Яшин несказанно гордился назначением, но старался не подавать вида. В первых же учебных стрельбах на Балтике крейсер подбил две движущиеся мишени и выиграл тактическое сражение у крейсера «Коршун», изображавшего корабль противника. За успешные стрельбы Яшин был награжден недельным отпуском. В Санкт–Петербурге у капитана жила родная тетушка графиня Пелагаея Ильинишна Хлопова, владевшая трехэтажным особняком на Васильевском острове. Кроме тетушки, которую Александр посещал в первую очередь, его постоянно и неудержимо тянуло заглянуть к княгине Марии Ланской, обитавшей на Фонтанке в семейном особняке. Княгиня была молода и хороша собой. Каштановые локоны приятно оттеняли ее круглое личико с умными черными глазами. Она сочиняла стихи, музицировала и очень любила проводить время в обществе кавалеров, чувствуя себя центром внимания всего светского Петербурга. Блестящий морской офицер Александр Яшин частенько захаживал к ней в салон, когда позволяла служба, и проводил с княгиней все свободное время. Александр боялся признаться самому себе, но он был страстно влюблен в черноглазую княгиню. Она же чувствовала, что разом пленила сердце морского волка и откровенно над ним подшучивала, задавая каверзные вопросы и заставляя его краснеть. Дерзкий и напористый в бою, на капитанском мостике быстроходного крейсера, оставаясь наедине Александр робел перед этой черноглазой девчонкой, очень бойкой на язык, и временами не знал, что ей ответить. Маман княгини Марии, Елизавета Петровна, благосклонно относилась к молодому офицеру и выделяла его среди всех других кавалеров, крутившихся вокруг Машеньки, видя в нем возможную партию для дочери. Временами она оставляла их вдвоем, подталкивая к объяснению, но каждый раз Александр в замешательстве вежливо уходил, припертый к стенке откровенным вопросом Машеньки «Ах, скажите, Александр Владимирович, вы меня правда любите? Как это забавно!». И вот сейчас, стоя на капитанском мостике прорывавшегося в осажденный Порт–Артур «Изумруда», Яшин снова вспоминал эти прекрасные и насмешливые черные глаза, а в ушах звучало «Вы меня правда любите? Как это забавно, маман!».
Заметно темнело. Море, довольно спокойное на протяжении суток, слегка взволновалось. На темной воде появились белые барашки. С востока пригнало ветром огромные облака, среди которых виднелось несколько грозовых туч – первых вестников возможной непогоды. «Что–ж, буря нам только на руку, – думал капитан Яшин, – за ней мы, даст бог, можем и проскочить незамеченными японский архипелаг. Проливы наверняка перекрыты крейсерами адмирала Того, но если поднимется буря… А если нет – придется идти в обход архипелага. Топлива должно хватить до самого Порт–Артура, но вступать в бой с десятком, хотя и легких, пробоин, крайне нежелательно». Прижав тридцатикратный цейсовский бинокль к глазам, Яшин попытался разглядеть на темнеющей поверхности моря признаки кораблей, но за пять минут тщательного осмотра не обнаружил на открытой воде ни одного дымка. Дав помощнику приказание неусыпно следить за морем, капитан спустился в каюту – надо было слегка вздремнуть, пока была такая возможность. Неизвестно, что принесет день грядущий.
Каюта капитана крейсера «Изумруд» походила скорее на обитель патриарха русской словесности Льва Толстого: повсюду, куда ни кинь взгляд, были книги. Стеллажи с книгами занимали все стены, оставляя свободным только одну единственную – ту, в которой находились блестевшие тусклым золотом иллюминаторы. Рембо, Флобер, Люк де Клапье де Вовенарг выстроились друг за другом на полках: капитан Яшин любил французскую поэзию и философию, хотя и не до фанатизма. Своих соотечественников он чтил не меньше. Посреди достаточно широкой каюты стоял стол из красного дерева, все изогнутые ножки которого были намертво привинчены к полу. Фонари, точно также, прочно крепились на стенах на небольшом пространстве, что оставалось от книг. Только красивая японская люстра с соломенным абажуром, украшенная картинами из жизни самураев, на свободном шнуре была прикреплена к потолку так, чтобы во время сильной качки она не могла разбиться. На столе, помимо раскрытого томика стихов Брюсова, лежала коробка с крепкими папиросами «Дункан». Яшин подошел к встроенному в переборку шкафчику и достал оттуда бутылку «Старого Рейнского». Налив себе полбокала, он вытащил из початой пачки папиросу, закурил, и раскрыл иллюминатор, впустив в каюту струю свежего ветра. Морской воздух заставил капитана вспомнить о далеком Санкт–Петербурге, старых друзьях, тетушке, и еще о той, что так заразительно смеялась, задавая нетактичный вопрос: «Вы меня правда любите, Александр Владимирович?«. Яшин сильно затянулся и выдохнул струю дыма в иллюминатор. «А, черт возьми, что я нашел в этой девчонке? – подумал он, – В самом деле, ведь она так со всеми шутит. Вокруг нее столько кавалеров крутится, со всеми она мила и приветлива, а мне хоть бы раз показала, что думать, и стоит ли надеяться.» Яшин отпил большой глоток вина и попытался встряхнуться. «Брось, – сказал он сам себе, – Возьми себя в руки, капитан. Сейчас не время раскисать и предаваться розовым мечтам. Если нам суждено прорваться, то приди к ней в Петербурге и в последний раз спроси ответа на чувства. Если выживешь, то в ее глазах будешь героем. А если умрешь, то тебе не о чем будет уже беспокоиться. Так или иначе пора рубить этот узел, нельзя же ведь до скончания века ходить при ней просто в кавалерах. «Решившись, Яшин немного успокоился, затянулся еще раз крепким табаком и выкинул окурок в море. Затем прилег на диван, также привинченный к полу, взял томик Рембо, и попытался читать – спать он все равно не мог. Несмотря на усталость, мысли о далекой черноглазой княгине Ланской не давали ему покоя. Спустя двадцать минут, убаюканный слабой килевой качкой, капитан все же задремал. Во сне он увидел себя сначала учителем в детской гимназии, линейкой отчитывавшего нерадивого ученика за леность, затем поваром в офицерской столовой, занятым приготовлением фазана с черносливом и грецкими орехами. Вслед за этим капитан вдруг оказался посреди зимы в какой–то русской деревне. Наверное, где–то под Черниговом. Крестьянские девки и ребята катались с высокой ледяной горы с визгом и хохотом. Капитану тоже очень хотелось скатиться хотя бы раз, но на нем был офицерский мундир, а морским офицерам не пристало кататься с горок как малым детям. И Яшин продолжал с легкой завистью взирать на происходившее у него на глазах народное веселье. «Наверное, Масленница», – подумал Яшин во сне, и тут же, не заставив себя долго ждать, перед его носом возникли ароматные и поджаристые блины. Блины висели прямо в воздухе, слегка подрагивая, подставив капитану свои политые маслом румяные бока. Они словно бы говорили «Съешь меня, капитан, ничего с тобою не будет». Но Яшин усилием воли отогнал от себя наваждение. Затем вдруг он увидел себя в открытом море. Капитан сидел на учебной парусной яхте еще с десятком кадетов своего курса, а усатый дядька–боцман, приставленный к ним для надзора, сверкал глазищами и то и дело покрикивал на кадетов: «Живее за шкоты дергать надо, олухи, перекинет парус на другой борт, так и на корм рыбам пойти не долго». Яхта шла уверенно, рассекая килем небольшие волны, и тут Саше впервые понял, насколько сильно он любит море.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.