Страница 19 из 22
– Вчера ночью я поздно вернулся… – (нетрудно догадаться откуда). – И шел к себе через Белый зал. И посреди огромного зала в лунном свете… стоял он! – У Николы от возбуждения в глазах были слезы. – Император Павел Петрович, – шептал Никола, – в ночной рубашке… с кружевным воротом и большим пятном крови. Увидев меня… растворился в стене.
– Никола был ни жив ни мертв… от страха весь пропотел, – добавила Санни неприятным голосом..
– Я так и знал! – на лестнице показался Костя. – Опять эти бабьи рассказы. Как их любит моя жинка!
Он придумал звать ее простонародно – «жинка». Я не могу слышать это слово. Хотя мне показалось, он нарочно не вышел меня встречать, чтобы дать Николе рассказать.
Но Санни не унималась:
– Ваше Величество, что вы на это скажете?
Я пожал плечами и сказал, что могу лишь позавидовать Николе. Мне приходилось видеть нашего деда только на дурных портретах.
Но, несмотря на шутку, на душе стало смутно.
И это видение – дед в кровавой рубашке посреди бесконечного зала с мраморными колоннами – в лунном свете…
Можно представить, как я об этом вспомнил всего через какой-то час!..
И я поехал в Летний сад навстречу выстрелу.
В Летнем саду я гулял с молодыми Лейхтенбергскими. Рассказывал им смешные истории из детства – о проказах их матери, моей сестры Машеньки… когда увидел её.
День был ослепительно солнечный… В сопровождении горничной она шла по Летнему саду… Точнее, летела. Она была в маленькой шубке. И, сорвав меховую шапочку, радостно кричала:
– Ах, Дуняша, до чего же хорошо!
Солнце сияло. И лицо ее, запрокинутое к солнцу, тоже сияло!
Я вмиг торопливо распрощался с милыми родственниками. Думаю, с трудом скрывая улыбки, молодые люди отправились к карете в сопровождении моего адъютанта.
А я, избавившись и от них, и от адъютанта, быстрым шагом догнал её.
Гулявшие – их было немало в этот солнечный день, – обнажив головы, глазели на нас…
Она сказала:
– Дуняша, подождите меня здесь.
Дуняша отстала, села на скамейку.
Мы вошли в пустую аллею…
– Я хочу сегодня вечером показать вам картины… Это маленькая выставка во дворце…
– Какие картины… какая выставка? – отчего-то смеясь, спросила она.
И тут, потеряв голову, я наклонился к ней. И она, поднявшись на цыпочки, схватилась за мои плечи, поцеловала…
И зашептала:
– Я так люблю вас сегодня, что даже пугаюсь…
И, держа шапочку в руках, опрометью, как мальчишка, пустилась бегом по аллее… Каштановые волосы скрылись за поворотом…
Постоял, все еще чувствуя ее детское ясное дыхание, ее губы. Как был счастлив! Не знал тогда, что всего через несколько минут…
Помню, шел по аллее к выходу и улыбался…
Мне минуло сорок, когда увидел её. Я прибыл на маневры под Полтавой. Остановился в поместье моего флигель-адъютанта князя Михаила Долгорукого. Славная древнейшая фамилия. Они Рюриковичи, в их роду святой Михаил Черниговский и основатель Москвы Юрий Долгорукий…
Помню, как после ужасного обеда отправился погулять по огромному парку. И вдруг навстречу мне идет совершеннейшая кукла – в белых панталончиках, в розовом капоре, из которого вывалилась тяжелая каштановая коса…
На мой вопрос:
– Как тебя зовут? – кукла ответила незабываемо:
– Екатерина Михайловна.
Ей было тогда одиннадцать лет!
– А что ты здесь делаешь?
– Ищу Императора, – все так же важно сказала она.
За завтраком усадил на колени маленькую красотку. Она вдруг совершенно покраснела, стала пунцовой, и я… почувствовал грешную тяжесть ее тела… И тоже покраснел.
На следующий день я уезжал. И в саду снова встретил её. Это было смешно, но она меня явно ждала.
– О вас плохо заботятся, Ваше Величество, – сказала она, глядя на меня зелеными газельими глазами, – немедля выговорите камердинеру – у вас сорочка несвежая.
Одиннадцатилетняя девочка разговаривала со мной, как маленькая женщина…
Я только потом понял: она была женщиной с рождения, эта маленькая Джульетта. И, страшно сказать, я почувствовал в ней эту женщину…
Изысканно-любезно она предложила мне показать сад. К счастью, к нам присоединился появившийся из дома отец. Прощаясь и закинув голову, чтобы встретиться со мной глазами, маленькая нимфа произнесла церемонно:
– Ваше Величество, я навсегда запомню этот день…
Прошло несколько лет. Я совсем забыл о ней, когда Адлерберг передал мне письмо от ее матери. Умер ее отец, сделавший невозможное: промотал одно из крупнейших состояний России! Семья осталась без гроша.
Как насмешливо сказал Адлерберг: «Сумел передать детям единственный капитал – свою красивую внешность». И я тотчас вспомнил – и тяжесть тела на моих коленях, и её косу… Короче, греховно (что тут таиться, замаливать надо!) решил стать их опекуном. Заложенное и перезаложенное родовое имение перешло под мою опеку, оплатил расходы по воспитанию детей. Мальчиков определили в Пажеский корпус, а ее и ее сестру отправил в Смольный институт благородных девиц.
Она попросила об аудиенции. И состоялась наша вторая встреча – в Петербурге.
Вошла, сверкая зелеными глазищами в пол-лица.
Я сообщил ей о своих распоряжениях.
– Мне сказали о них, Ваше Величество. Я осмелюсь поблагодарить… и отказаться. Я не вправе отказываться за братьев и сестру, но за себя – отказываюсь.
Я молчал. Она торопливо продолжала:
– Я не нищая, Ваше Величество, я – бедная. Это иное. Я княгиня Долгорукая. И хотела бы оградить себя от подаяний…
Я смотрел на прекрасное лицо – гнев идет юным красавицам. Я сказал строго:
– Вы можете не подчиниться мне как человеку, желающему заменить вам отца. Но вы не смеете не подчиниться мне как Государю, – и, засмеявшись, прибавил: – Надеюсь, помните, своеволие отправило на плаху не одного из славных Долгоруких…
Но, видимо, в этом вопросе юмор был ей недоступен:
– Что ж, если Вашему Величеству понадобится моя жизнь…
Ответ был очень удачен для меня.
– Ну, конечно, понадобится, милый ребенок… – сказал я отечески. Засмеялся, поднялся: – Я очень прошу вас, милая Катенька, в память о нашей старой дружбе принять… – И неожиданно для себя… обнял ее.
Мы молча стояли, обнявшись. Она… дрожала.
Я отпустил ее. Расплакалась и убежала, нарушив все правила этикета.
С тех пор началось…
Честно говоря, после тех объятий я был уверен, что все случится как обычно. То есть стремительно и прекрасно.
Но произошло необычное… Сперва встречи на людях. Потом безумные объятия в моей карете, молчаливые поцелуи… и её яростные слезы… Мои грешные руки… И ее шепот: «Нет! Нет!»
Я вел себя, как пятнадцатилетний лицеист!
И до сих пор – ничего.
На днях в первый раз её привезли во дворец… Сообщил ей, что хотел бы, чтобы она ушла из Смольного и стала фрейлиной Императрицы, с которой я уже переговорил.
Маша сказала мне тогда:
– Воля Вашего Величества священна. Но спрячьте свои глаза, мой друг!
Бедная Маша помнила «эти глаза»… Почти тридцать лет прошло с тех пор, как я глядел на нее «этими глазами». Но я уже не помнил.
Однако отказалась она. Преспокойно посмела отказаться.
Сказала:
– О нет, Ваше Величество, это спящий и пустой мир. Оживает он только на балах и при вечернем свете… В этом мире мишуры царствуют туалеты и бриллианты, которые будете дарить мне вы, ибо мы беднее церковных крыс. И все вокруг станут их обсуждать, а я буду еще одной ряженой куклой… Вашей куклой.
– Что же вы хотите?
И она ответила словами, которые теперь произносит молодежь:
– Служить Отечеству.