Страница 37 из 89
В Кембридже поняли, что Капица в Англию не вернется. Резерфорд пишет: «Комитет уполномочил меня на дальнейшее обсуждение с Вами наилучших способов помощи профессору Капице для продолжения его работы в России».
И добавляет в конце письма: «Как я уже говорил Вам, трудно добиться какого-либо прогресса без того, чтобы мы могли каким-то образом лично общаться с Капицей для выяснения его действительного отношения к этим вопросам. Для разрешения этой проблемы у меня есть предложение, которое с Вашей стороны встретит, я надеюсь, одобрение. Как Вы знаете, в августе этого года в России состоится конференция физиологов, в которой примут участие несколько человек из Англии, которые лично знакомы с Капицей. Будет ли возможно устроить так, чтобы, скажем, двое из этих участников конференции действовали как мои представители и чтобы им была предоставлена возможность свободно обсуждать положение дел с Капицей и с любыми государственными чиновниками, имеющими отношение к его работе? Затем они рассказали бы мне о ситуации и о наилучших способах помочь Капице начать в России заново его прерванную работу…» (АВП РФ. Ф. 162. Оп. 10. Д. 32. Папка 36. Л. 255–256. Подлинник на бланке Кавендишской лаборатории).
Резерфорд предлагает встретиться в помещении Лондонского Королевского общества. В этой встрече примет также участие секретарь Королевского общества Ф. Э. Смит.
Каган был в отъезде, на письмо ответил Майский, который сообщил, что на встречу с Резерфордом и Ф. Э. Смитом придет советник полпредства Астахов. Эта встреча состоялась в назначенный Резерфордом день, 20 июня, в помещении Королевского общества.
О том, как проходил разговор с Астаховым, Резерфорд рассказал Анне Алексеевне лишь месяц спустя. В письме от 13 июля 1935 года она сообщала Петру Леонидовичу: «…Наши ничего не ответили R. <…> R. говорит, что гражданин от М[айского] был в панике <…> и все время повторял, что Ты нужен Союзу в индустрии и как специалист. Он, кажется, вообще не знал, что Ты ученый, а не спец, и все время возвращался к тому, что развитие индустрии требует Тебя!..»
«№ 91
22 июня 1935 г., Ленинград
…Вчера вечером у нас был твой отец с Вовочкой, он был разговорчив и мил. Я рад, когда наши семьи объединяются. Замечательный он человек по своей честности, неподкупности и знанию дела. Вот как мало у нас ценят людей. Ведь лучше его, кажется, знатока по кораблестроению во всем мире нет. Он честно работает и даже, мне кажется, предан современной власти. Во всяком случае, он ее ставит выше прежней несравненно. Прежнюю он терпеть не мог. По характеру он анархист и индивидуалист, и поэтому он не может ходить на задних лапах ни перед кем. Да, пожалуй, такой индивидуализм есть характерная черта крупного ученого, и этого тоже у нас еще не понимают. <…> В Англии такого человека, как твой отец, на руках носили бы, был бы он Sir, Bar[on], HN (?) и все что угодно, а у нас никто не позаботится даже ему личную машину дать, и он ходит пешком, несмотря на свои 73 года. Хотя это ему, может быть, и на пользу, так как этим он поддерживает свое здоровье. Между прочим, ему недавно мерили кровяное давление и нашли его нормальным. <…> А вот у Вовочки с кровяным давлением не в порядке. Мне кажется, Вовочка так заботится о твоем отце, что совсем забывает о себе. Это ненормально. Когда ты приедешь, нам надо будет позаботиться об них обоих. А пока что я возмущен, что об них совсем тут не заботятся, кроме как его ученики. Вот после этого кто посмеет сказать, что я не прав, когда говорю, что наши идиоты не умеют заботиться об ученых…»
Анна Алексеевнаеще не знала, как изменилась позиция Резерфорда, и энергично продолжала свою деятельность, направленную на сбор подписей знаменитостей под протестом против запрета Капице вернуться в Англию.
«№ 145
25 июня 1935 г., Кембридж
…Вчера я пробыла целый день у старика, с которым возвращалась из Союза[84]. Он и жена очень симпатичный и милый народ, очень цельные типы. И мы много о чем говорили. Они оба уже древние старики, т. е. обоим по 80-ть, но живые, бодрые и полные интереса и любви к жизни. Было забавно с ними разговаривать, я не со всем соглашалась и, к моему удовольствию, сумела их убедить в том, что мне хотелось. Они сначала считали, что Ты должен уступить, потому что страна новая и много неурядиц и не надо еще больше делать затруднений, но я ухитрилась им просто доказать, что нельзя требовать от Тебя какой-то сверхчеловеческой святости, что Ты человек, со своими пороками, достоинствами и страстями, и что Тебя надо брать таким, как Ты есть, переделывать не стоит в Твои годы, и что если они находят, что Прав[ительство] может ошибаться, то нельзя от Тебя требовать того, что не требуешь от других. Они мне старались доказать, что Ты был в таком положении в Кембридже, что не мог, когда попал в Союз, сразу все примирить, но что именно этого от Тебя и надо требовать. Что Ты хочешь переменить и научить тех людей, которые во многом больше Тебя знают. На это у меня нашлось возражение: если наши хотят, чтобы Ты работал, и видят, что Ты так работать не можешь, то все должны помочь нашим и растолковать им, что так нельзя к Тебе подходить. Если не хочется, не требуется говорить им ни о свободе личности, ни о свободе науки. Тут могут быть расхождения. Но в одном все согласны: что такой человек, как Ты, должен работать. Здесь другого мнения не может быть. И мои старики убедились, что это именно так. Ты — человек, еще обиженный в своих лучших порывах и чувствах, и поэтому с Тебя еще меньше приходится требовать. <…>
Я сказала, что наши могут сердиться. Но они обещали тогда свою помощь. Они вообще обещали помощь в разрешении конфликта и сказали, что всегда и все сделают от них зависящее. <…>
Я с удовольствием провела с ними сутки, они оба были исключительно милы и внимательны. И на прощание они мне подарили свою автобиографию! Они хорошие, интеллигентные люди, преданные своему делу и своим идеям, но не узкие партийцы, а с живым умом и интересом ко всему их окружающему и к этому приспособляющиеся. Они оба страшно хвастаются, что они так стары и все еще живы, только что закончили большой труд насчет Союза, немного склонны попрекать всех, что у них больше, чем у кого-либо другого, опыта и они, мол, умные. Напоминают это чересчур часто, но, конечно, они люди незаурядные, и почему не похвастаться этим?
Старик мне говорит: „Мне кажется, что вы бы могли убедить во многом вашего мужа, и это надо сделать“. Я ответила, что никогда ни в чем не буду Тебя убеждать, потому что вполне Тебя понимаю и знаю, что я единственный человек, на которого Ты можешь рассчитывать и который всегда во всем Тебя будет поддерживать. Тогда она вступилась и сказала: „Да, вы правы, так и надо“. И, обратясь к нему, сказала: „Ведь ты бы не хотел, чтобы я была против тебя. Ведь мы всегда были вместе, и это правильно“.
Мне уже не первый раз говорят, что я могла бы оказывать на Тебя влияние, но никогда еще никто так прямо не становился на мою точку зрения — как Твоего единственного друга, которому Ты, и Ты один, дороже всего, и что сознание того, что Ты на меня можешь положиться, и Тебе, и мне дает очень много…»
«№ 96
3 июля 1935 г., Москва
…Насчет твоего приезда. Я согласен с тобой, что тебе надо приехать, но после того, как здесь побывают W[ebster] и физиологи. Я уверен, что эту зиму мы проведем вместе. Конечно, мы будем вместе. <…> Как я ни ругаюсь с нашими идиотами, но мне кажется, <…> что мы друг друга понимаем (и, как ни странно, даже любим?!). И они уверены во мне: что в крайнем случае я проявлю всегда себя как друг Союза. И хотя они бурчат разную гадость, но совсем немыслимо, чтобы они не ценили ту поддержку, которую я им оказывал всегда. В то же время, как они меня ни пугай, все же у меня есть чувство, [что] очень плохо со мной не поступят[85]. А пожить с тобой на севере и порыть землю, это совсем не так плохо — похудеем и окрепнем. Но я сейчас достаточно поправился, гребу свободно 1½ [часа], сердце ни-ни, и опять нервы в порядке, и я готов в бой за нашу науку и за прочее. Чего мне еще ждать, я думаю на днях написать письмо Мо[лотову], а потом формальную просьбу об отставке в Президиум Ак[адемии] наук. Перееду в Ленинград, ликвидирую Москву и если не уеду еще дальше на север, то займусь тихо и мирно физиологией. Наши поругаются, поругаются, а потом все забывается.
84
С. Вебб. О нем и его жене см. примечание к письму Анны Алексеевны. № 1 (от 3–5 октября 1934 г.).
85
Т. е. не расстреляют.