Страница 35 из 89
Утешь меня, я прошу!
Прости, Крысок, за истерику [в] письме, ведь она неминуема, и все же следует тебе знать хоть примерно, в каком [не]равновесном состоянии я нахожусь. Мне теперь совсем ясно, как губили больших людей, как груба может быть жизнь и как, когда нет такого человека, как Крокодил, трудно приходится ученым, и какой подлец А. Ф. [Иоффе]…»
24 апреля 1935 года известие о «похищении» в СССР кембриджского профессора проникло в западную печать.
«№ 114
25 апреля 1935 г., Кембридж
…Вся история появилась в той газете, которую читает кук[75]. Дело в том, что в один прекрасный день позвонил репортер ко всем, кого мог придумать в Кембридже, и спрашивал насчет Тебя. Все в один голос ответили: мы ничего сказать не можем, спросите Кр[окодила]. А он в это время жил на даче. Так что туда заявился репортер и проинтервьюировал Кр[окодила]. Что он думает, и вообще, в чем дело. Но самое интересное было то, что они позвонили в посольство, и там им с полным удовольствием дали заявление. И, собственно, у Кр[окодила] они пришли, так сказать, искать подтверждение. Кр[окодил] сказал им все то, что уже не раз говорил М[айскому], так что это все и появилось в газете. Я, собственно, не вижу, почему Тебе эту вырезку не прислать. <…>
Я Тебе все всегда подробно описываю и не могу обойти молчанием то, что Тебя касается, хотя я и знаю <…> что Тебе это все очень неприятно и тяжело, Ты ведь <…> терпеть не можешь ничего газетного, ничего, что было бы похоже на сенсацию…»
В следующем письме, № 115 от 26 апреля, Анна Алексеевна рассказывает о развитии событий на «газетном фронте»:
«Это разрастается. — пишет она, — и в M[anchester] Guard[ian] поместили очень интересную статью. Я знаю, <…> что это Тебе принесет только неприятности, но ничего уже нельзя сделать, все теперь об этом пишут и знают. Но сейчас ученые страшно взволнованы и потрясены Твоей судьбой. Я Тебе пишу об этом потому, что вся Англия это знает…»
О «похищении» Капицы англичане узнали 24 апреля, когда более семидесяти газет Великобритании, ее доминионов и колоний опубликовали об этом событии статьи и короткие заметки. На следующий день об этом писали 40 газет и еженедельников в разных странах мира. Затем число публикаций на эту тему пошло на убыль. 26 апреля — 13, 27-го — 7, 28-го — 10 публикаций. Зато 29 апреля в «Таймс» появляется пространное письмо редактору газеты от Резерфорда[76]…
В эти дни Капица, ни о чем не ведая, спокойно отдыхал у своей матери в Ленинграде. Анна Алексеевна же о газетной шумихе писала ему в Москву…
«№ 74
4 мая 1935 г., Москва
…Вчера В. И [Межлаук] меня принял к вечеру, так что потом писать тебе было трудно. Я получил твое 115 письмо, где ты пишешь о том, что появилось в газетах, после того, как видел В. И., так что когда он протянул мне № Times’а с письмом R., то я был поражен. <…>
Я очень рад, Аня, что В. И. считал это совсем не важным и не имеющим большого значения. Но все же <…> разговор наш был не особенно приятным. Я же не могу сказать, что мне хорошо здесь сейчас, когда я загнан в полное одиночество, я же не могу сказать, что мне не безумно тяжело без моей работы. Но, конечно, вопрос очень сложен. Я, Аничка, право, не знаю, что мне делать! Сегодня В. И. прислал письмо R. в Times, и я его очень внимательно прочел. <…> Я все ломаю голову, что мне делать, но в моем состоянии какая-то апатия. Ну, будь что будет, думаю, и оставьте меня в покое. Что я еще буду вмешиваться во все это? Я просил В. И. свести меня с М[олотовым]. Когда-то было время, когда люди считали приятным со мной знакомиться, а у нас — наоборот. В. И. говорит, [что] навряд ли М[олотов] захочет со мной говорить, и отметил, что то, что он сам со мной разговаривает, надо считать за большую честь, которой не удостаивается ни Карп[инский], ни Волгин. Вообще, он говорил, что я должен слушаться их, если им народ поручил управлять страной. Я говорил, что слушаюсь во всем и исполняю все, что мне приказывают. Но некоторые из приказаний звучат так, [как] если бы позвали Бетховена и сказали: пиши 4-ю симфонию. Конечно, Бетховен может дирижировать концертом по приказанию, но навряд ли бы согласился писать симфонию по приказанию, во всяком случае хорошую. Так и я концертирую и выполняю все, что с меня требуют, но я не могу заняться творческой работой, и, конечно, R. прав, что К. „requires the atmosphere of complete mental tranquility“[77]. Я вот после разговора с В. И. валялся часа два. Со всеми благами мира нельзя чувствовать себя хорошо, если одна часть населения не разговаривает со мной из-за боязни, а другая — из-за важности. <…>
Ты знаешь, как-то странно мне было читать письмо R. в „Т[аймс]“. Как будто там пишут о каком-то другом Kapitza, который был ученым, судьбой которого интересовались „scientific men throughout the world“[78], а теперь Kapitza — маленький, глупый, несчастный. Барахтается на ниточке, как барахтаются паучки с пружинными ножками, которых когда-то вешали на елку. Вот держат меня за веревочку, а я делаю беспомощные движения ножками никчемными и не двигаюсь с места. Ну что я сделал за эти 8 месяцев? Ничего! И как пусто это время, и никто не хочет меня понять…»
Получив от мужа письмо из Ленинграда и телеграмму, что он уже в Москве, Анна Алексеевна пишет ему:
«№ 119
3 мая 1935 г., Кембридж
…Дорогой зверочек, не говори, что Твоя жизнь бессмысленна, этого не может быть. Сейчас период борьбы, и поэтому все Твои силы должны быть в порядке, экономь их и старайся помнить, что не было еще случая, когда Ты не сумел доказать Твоей правоты. Разве не то же положение было, когда Ты начал [здесь] работать? С Тобой не хотели разговаривать. Тебя считали почти шарлатаном. И тогда Тебе было трудно доказать свою правоту, тогда никто не знал о Тебе, тогда у Тебя не было того имени, которое сейчас, и тогда Тебе надо было завоевать все 6/6 земного шара, а теперь только 1/6, потому что 5/6 знают, ценят и верят Тебе.
Так что вся тяжесть борьбы [в том], что Ты не знаешь тех людей, которым надо доказать Твою правоту. Но Ты победил тогда, и нет никакого сомнения, что победишь и теперь. Но это трудная и тяжелая полоса, и самое ужасное, что Ты оторван от работы. Но ведь это тоже дает Тебе смысл для борьбы — опять иметь возможность работать, и еще вдобавок поднять нашу науку, научить наших ученых отстаивать свои права и научить наше Прав[ительство] эти права уважать. Цель очень благородная, и бороться стоит даже отдельно за каждую из этих вещей. <…>
Помни, что я совершенно и абсолютно с Тобой, что если Ты не согласен со мной, то зато я во всем согласна с Тобой. Думай о чем угодно, делай что хочешь, но не теряй бодрости и энергии.
Я так счастлива, что мои письма приносят Тебе утешение и Ты пишешь мне с таким удовольствием. Даже на расстоянии, которое нас с Тобой разделяет, мы понимаем друг друга, а ведь это так важно. Прошло много времени, и наша дружба только окрепла, и понимание друг друга только стало тоньше. Разве уже в этом нету колоссального удовлетворения, и ведь это дает Тебе чувство того, что Тебя понимают, ценят и любят.
И, зверочек, помни, что если я Тебе нужна лично, то ведь так просто я могу к Тебе приехать, оставив здесь все в порядке. Ну, да Ты сам знаешь это, и повторять не стоит…»
«№ 123
14 мая 1935 г., Кембридж
…Получила твое письмо от 8-го, где Ты пишешь о том, что написал письмо Мо[лотову] и послал. Очень интересно, какой будет результат. Мне очень понятно, что Ты написал, и совершенно ясно, что по-другому Ты поступить не можешь. Но сможешь ли Ты это выдержать? А это так страшно важно. <…>
75
Т.е. кухарка Капиц. Речь идет о газете «Ньюс Кроникл».
76
На русском языке письмо Резерфорда было опубликовано в журнале «Природа» в выпуске, посвященном 100-летию со дня рождения П. Л. Капицы (1994. № 4. С. 118–119).
77
«Нуждается в обстановке полного душевного покоя» (англ.).
78
«Научные работники во всем мире» — слова из письма Резерфорда в «Таймс».