Страница 14 из 68
— Вы и сами не хотите освобождения! — крикнул К. и опустил руку на плечо студента, который попытался цапнуть ее зубами.
— Нет! — крикнула женщина, отгоняя К. обеими руками, — нет, нет, только не это, что это вы вздумали! Или вы хотите моего падения? Оставьте же его, о, пожалуйста, оставьте же его. Он ведь только исполняет приказ следователя и несет меня к нему.
— Тогда пусть бежит, а вас я не хочу больше видеть, — крикнул К. в ярости от разочарования и пнул студента в спину так, что тот слегка споткнулся, но сразу вслед за тем даже еще и подпрыгнул вместе со своей ношей от удовольствия, что не упал.
К. медленно следовал за ними, он понимал, что это было первое несомненное поражение, которое он терпел от этих людей. Не было, разумеется, никаких причин из-за этого пугаться. Ведь поражение было лишь следствием того, что он искал борьбы. Оставайся он дома и продолжай вести свою обычную жизнь, он имел бы тысячекратное превосходство над каждым из этих людей и мог бы любого из них одним пинком убрать с дороги. И он вообразил себе прекомичнейшую сцену, которая получилась бы, например, если бы этот жалкий студент, этот надутый молокосос, этот согнутый бородастик стоял на коленях у постели Эльзы и, сложив руки, умолял о милости. К. так понравилась эта воображаемая сцена, что он решил, если только представится удобный случай, как-нибудь захватить этого студента с собой к Эльзе.
Движимый любопытством, К. поспешил к двери, он хотел посмотреть, куда понесут женщину, не потащит же ее этот студент на руке куда-нибудь по улицам. Как оказалось, путь был значительно короче. Прямо напротив квартиры была узкая деревянная лестница, по-видимому, на чердак; лестница делала излом, и конца ее не было видно. По этой лестнице студент и нес женщину наверх, но уже очень медленно и со стонами, поскольку ослабел от предыдущего пробега. Женщина сверху махала К. рукой и пыталась пожатиями плеч показать, что не виновата в уводе, однако большого сожаления в этом движении не было. К. смотрел на нее без всякого выражения, как на постороннюю, не желая показать ни своего разочарования, ни того, что ему не составит труда это разочарование преодолеть.
Парочка вскоре исчезла, но К. по-прежнему оставался стоять в дверях. Он вынужден был признать, что эта женщина не только изменила ему, но и солгала, сообщив, что ее понесут к следователю. Не станет же следователь сидеть на чердаке и ждать. И сколько бы он ни таращился на эту деревянную лестницу, она ничего ему не объясняла. Тут К. заметил рядом с этой лестницей маленький листок, подошел поближе и прочел нацарапанные нетвердым детским почерком слова: «Проход в канцелярии суда». Так, значит, здесь, на чердаке этого доходного дома помещаются канцелярии суда? Подобное местонахождение особого почтения не внушало, и для обвиняемого было утешением представлять себе, как же мало денежных средств находилось в распоряжении этого суда, если он размещает свои канцелярии там, куда жильцы, которые и сами-то были из беднейших, выкидывали свой ненужный хлам. Впрочем, не исключено, что денег было достаточно, но на них до того, как они шли на нужды суда, накидывались чиновники. Судя по уже имевшемуся у К. опыту, это было даже более чем вероятно; подобное моральное разложение суда для обвиняемого было хотя и оскорбительным, но, в принципе, еще более утешительным, чем бедность суда. И теперь К. стало понятно, что они постыдились при первом допросе приглашать обвиняемого на чердак и предпочли докучать ему в его квартире. А все же в каком положении по сравнению с этим членом суда, сидящим на чердаке, находился он, К., у которого в банке был большой кабинет, а перед ним еще приемная, и который мог сквозь стекло огромного окна смотреть вниз на оживленную городскую площадь! Правда, побочных доходов от взяток и присвоения средств у него не было, да и приказать слуге принести на одной руке женщину в его кабинет он тоже не мог. Но от этого К. вполне готов был отказаться, по крайней мере, в этой жизни.
К. все еще стоял перед листочком указателя, когда какой-то мужчина поднялся на этаж, заглянул в открытую дверь комнаты, сквозь которую виден был и зал заседаний, и наконец спросил К., не было ли здесь недавно женщины.
— Вы служитель при суде, не так ли?
— Да, — сказал мужчина, — а вы — ну да, вы обвиняемый К., теперь и я вас узнал, добро пожаловать.
И он — чего К. совсем не ожидал — протянул ему руку.
— А на сегодня про заседание не объявляли, — сказал он затем, поскольку К. молчал.
— Я знаю, — сказал К., разглядывая гражданский сюртук служителя суда, на котором, помимо нескольких обычных пуговиц, в качестве единственного официального знака отличия были и две позолоченные пуговицы, казалось, срезанные с какой-то старой офицерской шинели.
— Я некоторое время тому назад разговаривал с вашей женой. Ее здесь уже нет. Студент понес ее к следователю.
— Ну вот, — сказал служитель, — вечно ее от меня уносят. Сегодня ж воскресенье, я сегодня ничего делать не обязан, но, вот только чтобы меня отсюда убрать, посылают с каким-то никому не нужным сообщением. И причем посылают-то недалеко, чтобы у меня надежда была, что, если я очень поспешу, так, может быть, еще вернусь вовремя. И вот я бегу со всех ног в то место, куда меня послали, приоткрыв дверь, кричу им в щель, — еле переводя дыхание, так что там едва ли что-то понимают, — мое сообщение и снова бегом назад, но, видно, студент торопился еще больше, чем я, да ведь и концы-то разные, ему только с чердака по лестнице сбежать. Не будь я так зависим, так я бы этого студента давно уже здесь, на этой стенке, раздавил. Вот здесь, под этим листочком указателя. Все время об этом мечтаю. Здесь вот, чуть-чуть над полом, так вот и вижу, как он придавлен: руки в стороны, пальцы растопырены, кривые ноги колесом скрючились и вокруг — брызги крови. Но пока это только мечта.
— А что, другого выхода нет? — спросил К., усмехаясь.
— Я никакого не вижу, — сказал служитель. — А теперь становится еще хуже, до сих пор он носил ее только к себе, а теперь носит еще и к следователю, — я, впрочем, уже давно этого ожидал.
— А ваша жена, что же, вообще не виновата? — спросил К., с трудом сдерживаясь при этом вопросе, такую жгучую ревность испытывал теперь даже он.
— Еще как виновата, — сказал служитель, — даже и больше всех. Она же сама на нем повисла. Ну, что до него, то он за всеми бабами бегает. Его только в этом доме уже из пяти квартир выкидывали, в которые он пробирался. Правда, моя жена во всем доме самая красивая — и как раз мне-то и нельзя защищаться.
— Если дело обстоит таким образом, тогда все равно ничего не поможет, — сказал К.
— Почему это не поможет? — возразил служитель. — Надо только этого студента — он ведь трус — как-нибудь, когда он захочет тронуть мою жену, так взгреть, чтобы он никогда больше не смел этого делать. Но мне этого нельзя, а другие не хотят мне сделать такого одолжения, потому что все боятся его власти. Это только такой человек, как вы, мог бы сделать.
— Почему это я? — удивленно спросил К.
— Так вы ж обвиняемый, — сказал служитель.
— Да, — сказал К., — но ведь я тем более должен бояться, что он может так или иначе повлиять если не на исход процесса, то, возможно, на предварительное расследование.
— Это конечно, — сказал служитель так, словно слова К. были точно так же справедливы, как и его собственные. — Но у нас, как правило, бесперспективных процессов не ведут.
— Я не разделяю вашего мнения, — сказал К., — но это не должно помешать при случае прижать этого студента к ногтю.
— Я был бы вам очень признателен, — несколько формально сказал служитель; на самом деле он, кажется, все-таки не верил в осуществимость своего заветнейшего желания.
— Возможно, — продолжил К., — и другие ваши чиновники заслуживают того же, возможно, даже и все.
— Да-да, — подтвердил служитель, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, затем, взглянув на К. таким доверчивым взглядом, какого у него, при всем его дружелюбии, до этого не было, прибавил: — Все время же и бунтуют. — Однако от этого разговора ему, видимо, стало немного не по себе, потому что он прервал его, сказав: — Мне теперь надо доложиться в канцелярии. Пойдете со мной?