Первое «Воспитание чувств»

— А что вы скажете о Розалинде? — спросил Анри, не желая отвлекаться от выбранного сюжета.

Он имел в виду модную тогда певицу, возлюбленную особы королевской крови, даму блистательную и способную слопать доход небольшой империи; при одной мысли о ней у нашего юнца трепетала каждая жилка.

— Она спит со своим кучером, — усмехнулся Морель и, как бы невзначай, осведомился: — А вы что, любите актерок?

Анри признался, что любит их всех, от одного звука их голоса у него сердце выпрыгивает из груди, а от скрипа подмостков под туфелькой содрогаются все его пять чувств, но о Розалинде более упоминать не стал.

— Разве с этими созданиями можно что-нибудь знать наверняка? — не унимался Морель. — Когда они сотрут штукатурку с лица и уберут отовсюду вату, от них частенько остаются одни руины, словно от разоренных меблирашек… Послушайте, есть ведь женщина, вам знакомая, не слишком молодая, надо признать, но более привлекательная, чем все, кого мы тут перебрали.

— О ком вы? — уставился на него Анри.

— Да вы у нее квартируете.

— Мадам Рено? — изумился юноша.

— Да. Как вы ее находите? Не правда ли, у нее чудесные глаза? А вы заметили, какие руки? Именно такие должны быть у той, на кого падет ваш выбор, с вашими-то аристократическими пристрастиями… И я думаю… Боже правый! Достаточно взглянуть сейчас на ваше лицо — сразу видно: я попал в цель.

Стоя перед зеркалом и тщательно поправляя галстух, он между тем искоса бросал на своего гостя вопрошающие и одновременно насмешливо-ободряющие взгляды.

— Да, она хороша, — процедил Анри как можно холоднее.

Повисла пауза.

— Вам незачем от меня таиться, — продолжал выпытывать Морель. — В каких вы с ней отношениях?

Анри был обезоружен, в крови, вскипев, запенилось тщеславие, он фатовски осклабился, ненатурально растянув губы до ушей:

— В довольно… довольно-таки тесных…

— Папаша Рено добряк, лопоух малость, одним словом — супруг. С этой стороны опасаться нечего… Ах-ах, молодой человек! — засмеялся он. — Вы уже нравитесь хорошеньким женщинам?

На этот раз Анри улыбнулся от всего сердца:

— Мне об этом ничего не известно.

— Ба, не прикидывайтесь скромником. Скажите, вас это сильно огорчило бы?

— Что за вопрос!

— Ну так мужайтесь! Летите на Киферу,[32] прелестный амурчик, и пускайте стрелу… прямо в сердце!

Морель надел шляпу и проводил Анри до начала улицы Мазарини, продолжая говорить о мадам Рено и ее муже, который некогда был и его наставником; он коснулся некоторых подробностей тамошнего обихода, кое-каких историй и призывал быть дерзким, не ослаблять хватки.

Расставаясь с Морелем, Анри горячо пожал ему руку. Не могу сказать, что именно он чувствовал, глядя на нового приятеля, но сейчас он его определенно обожал, почитал, хотя ни разум юноши не входил в согласие с умонастроениями Мореля, ни сердце не согласилось бы биться в унисон сердцу делового человека. По пути домой он вспомнил о мадам Рено и тут же ее увидал перед собой: она повернула к нему голову, улыбнулась; мысленно он бесконечно повторял последние слова, что сказал о ней в беседе с Морелем, и с пристрастием допрашивал себя, вправду ли он любит эту женщину.

А в самом деле любил ли он? Понятия не имею.

С некоторых пор его сердце потеряло покой, оно ныло и млело, так бывает, когда желания переполняют грудь, отчего страдает аппетит.

Кровь быстрее заструилась в жилах, наполняя его члены новыми силами, никогда ранее при ходьбе он так высоко не задирал подбородок и не тянул так старательно носок, чтобы походка выглядела легкой и пружинистой. Прежде он лучше спал по ночам и утром, проснувшись ранее положенного часа, не ощущал, как теперь, смутную томность и легкое головокружение, словно после долгого вдыхания аромата цветов. Снов своих он не помнил и дни напролет старался оживить их в памяти: он все бы дал, чтобы только увидеть их снова, ибо ему смутно чудилось, что они были прекрасны. На улице он снимал шляпу, дабы позволить легкому ветерку поиграть волосами; невидимые бесплотные руки касались его головы, и по телу пробегала дрожь.

По вечерам он открывал окно своей комнаты, иногда и мадам Рено отворяла свое; он подолгу стоял, облокотясь на подоконник, разглядывал лик луны и летящие по небу облака; ему хотелось улететь к звездам, что-то напрягалось в груди, и он вздыхал. Ах, какие то были вздохи! Долгие, глубокие. Чудилось, что он вот — вот весь истает в таком вздохе и ветер унесет его вдаль.

Он более не работал, все ему наскучило, а между тем новорожденное счастье уже распахивало крыла в его душе и пело, как птицы зарей.

«Что со мною? Что это? — вопрошал он себя. — Может, это и есть то, что зовут любовью? Люблю ли я ее? Не знаю, что творится со мной, но она наполняет все вокруг ароматом, весь дом полон запаха ее духов, она следует за мной повсюду, мне кажется, что я застрял в ее одеждах, что это я колеблюсь в каждой складке ее фартука; помимо моей воли ее смоляные блестящие локоны притягивают мой взгляд, как зеркало…» — И он замирал, прислушивался, подстерегал каждый ее шаг там, внизу, в ее комнате. Она закрывала ставни, занавески скользили по железному пруту — и он свешивался из окна, чтобы посмотреть, горит ли еще свеча в ее комнате.

«Нет, лампа погасла, она уже легла, спит. А как она спит? Всего вероятнее, на спине, рот полуоткрыт, тело наполовину выпросталось из покрывал, правая рука под головой, она в белой ночной сорочке, тонкой, отороченной кружевами, как та, что она носит под халатом; рубаха совсем теплая, нагретая телом, может, она приспустилась, и видно плечо, лежащее на подушке, которое легонько проминается вокруг руки и головы.

И он начинал любить — ее руку, ее перчатки, глаза, даже когда они глядели на другого, ее голос, когда она здоровалась с ним, платья, которые она носила, но особенно то, что бывало на ней по утрам, — розового цвета, неприталенное, с застежкой спереди и широченными рукавами… он любил стул, на котором она сидела, всю мебель в ее комнате, дом целиком, даже улицу, где он стоял…

Он до изнеможения томился, ожидая, когда пробьет час трапезы, — за столом она сидела напротив него; вечером он с нетерпением ждал наступления следующего дня, и тому подобное, и тому подобное. Пробегали дни и недели, как сладостно было обретаться рядом с нею! Днем она бродила по всему дому, а его слух ловил каждое ее движение, ночью, расхаживая по своей комнате, он чувствовал, как она спит, там, внизу.

Она имела обыкновение каждое утро, даже зимой, спускаться в сад на прогулку. Анри иногда выходил вместе с нею; он подавал ей руку, и они шли рядышком, давя ногами ягоды рябины, устилавшие дорожку; свежий ветерок играл завязками ночного чепца, теребил ее широченные юбки, а иногда, подхватывая сзади, прижимал платье к ногам и обрисовывал контуры талии. Подчас парочка наклонялась, выискивая прятавшиеся в траве фиалки, а когда солнышко пригревало, они усаживались под зелеными сводами и беседовали.

Сначала они вели весьма продолжительные разговоры, в них было тесно мыслям и чувствам, но постепенно собеседники стали говорить недомолвками, сделались почти молчаливы. В те времена, о которых ведется речь, они уж и не знали, что еще друг другу сказать.

Анри давал мадам Рено кое-какие книги — стихи, несколько романов, она читала их тайком от мужа и возвращала исчерканными ноготком в самых пикантных местах. Они обсуждали эти пассажи наедине, на следующее утро в саду или вечером в гостиной, когда все бывали заняты картами или выслушивали повествования мсье Рено.

Оба с нетерпением ждали наступления лета. «Ах! — вздыхали они. — Если бы сюда хорошую погоду, мы бы оседлали лошадей и скакали бы целыми днями по лесу или по зеленеющим луговым коврам!» Они, дай им волю, удалились бы в лесную глушь, чтобы слушать журчание ручейков во мху и внимать ночным трелям соловья.

Предаваясь словоизлияниям касательно всего того, что делается в этом мире, мадам Рено много толковала о нежных чувствах и сердечных привязанностях, Анри о красоте и мужественности. Вот уже некоторое время он чувствовал себя смелым и сильным, теперь ему вовсе бы не помешала дуэль, особенно если б его ранили, что вызвало бы восхищение мадам Рено. Это было — я на том настаиваю — полнейшее забвение условностей света и бесконечные восторги по поводу солнца, ночи, моря, обломков древности, луны, облаков, поэзии и дружбы.

32

подразумевается классический мотив любовного «путешествия на Киферу» (остров, посвященный Афродите).