Страница 119 из 121
А когда 11 июля они в последний раз переправились через реку на пароме и Николай стал записывать о том, что случилось с ними в этот день, Аликс написала последние фразы: «Любовь поймана, я связала ее крылья. Она больше не улетит. В наших сердцах всегда будет петь любовь».
Потом, став уже женой и императрицей Александрой Федоровной, она также будет вписывать в его дневник короткие признания в любви, а когда они будут в разлуке, то Николай станет вписывать в дневник слова из ее писем к нему. И так будет всю их жизнь.
Через три дня «Полярная звезда» пришла в Копенгаген, где Николая встретили дед и бабушка — родители его матери, и после трех дней, проведенных в объятиях датских родственников, тихим воскресным вечером цесаревич отправился домой.
Новелла 24
Болезнь и смерть Александра III
Первое, о чем, возвратившись в Россию, хотел узнать Николай, — это здоровье отца.
Сначала он испугался, не увидев его среди встречавших, и подумал, что отец лежит в постели, но оказалось, что император уехал на утиную охоту и не успел вернуться к ужину. Однако вскоре Александру III стало нехорошо, и из Москвы в Гатчину приехал на консультацию профессор Г. А. Захарьин — один из лучших терапевтов-диагностов России, возглавлявший клинику медицинского факультета Московского университета. На сей раз старик Захарьин оказался не на высоте: он сказал, что ничего серьезного нет и болезни поможет сухой климат Крыма. Успокоенный император, к тому же никогда не придававший значения советам врачей, решил вместо Крыма отправиться в любимые свои охотничьи места — Беловежье и Спалу. Нетрудно догадаться, что царские охоты отличались от санаторного режима Ливадии — и загонщики, и егеря, и свита, и августейшие охотники вставали ни свет ни заря и в любую погоду выходили в лес или в поле. Охота на зайцев сменялась охотой на оленей, а гон на кабанов и косуль перемежался засадами на куропаток, уток, фазанов и гусей. Обеды у костров, купание коней, многочасовые походы под солнцем и дождем требовали отличного здоровья. А на сей раз этого не было — мало того, что сам император почувствовал себя плохо, занедужил и двадцатитрехлетний великий князь Георгий. Он был болен туберкулезом, но, несмотря на это, отец вызвал сына из Абас-Тумана, его крымского имения. 15 сентября по настоянию родных в район охоты приехал знаменитый берлинский профессор Лейден и тотчас же констатировал, что у императора острое воспаление почек — нефрит. Лейден категорически настоял на перемене климата, и вся семья — а на охоте были и женщины — отправилась в Крым.
Двадцать первого сентября Александр III и его домочадцы приехали в Севастополь и, перейдя на яхту «Орел», в тот же день высадились в Ялте. А как только достигли Ливадии, Александр сразу же занялся интенсивным лечением. Однако уже через неделю у больного опухли ноги, днем он подолгу спал, часто принимал соленые ванны, и, когда процедуры прерывались, у его постели появлялись все новые и новые доктора.
Вскоре их было уже с полдюжины.
В начале октября царь уже не всегда выходил к завтраку, его все чаще одолевала сонливость, и он поручил чтение бумаг цесаревичу.
А цесаревич, окунувшись в государственные дела, больше все-таки думал о своей Аликс, с нетерпением ждал от нее писем и, хотя получал их почти каждый день — а то и по два-три в сутки, — разрывался между жалостью к больному отцу и непреоборимым страстным желанием видеть свою невесту.
Восьмого октября в Ливадию прибыл отец Иоанн Кронштадтский — известнейший в России «молитвенник за больных», слывший чудотворцем-исцелителем. Приезд его дал понять, что дела Александра обстояли плохо и уповать на медицину уже нельзя — требуется вмешательство не земных сил, но — небесных. Вместе с отцом Иоанном приехали братья царя — Сергей и Павел, великие княгини Александра Иосифовна и Мария Георгиевна, сын Ольги Константиновны — греческий принц Христофор.
На следующий день протоиерей Янышев приобщил больного, и тогда же в Ливадию пожаловал брат царя Владимир и великая княгиня Мария Павловна Младшая, жена шведского принца Вильгельма. Все эти гости ни у кого из обитателей Ливадии не вызвали никакой радости. Не на праздник они ехали — на поминки. И хотя Александр был еще жив, но тень смерти уже витала над Ливадией.
Утром 10 октября Николай поехал в Алушту, куда вскоре же прибыла его любимая тетка Элла и с нею — Аликс. Ее приезд внес оживление и радость в печальную атмосферу Ливадии, а Николай почувствовал, что рядом появился человек, который готов разделить надвигающееся на него страшное горе.
Пятнадцатого октября Аликс написала ему в дневник: «Дорогое дитя! Молись — Богу, Он поможет тебе не падать духом, Он утешит тебя в твоем горе. Твое Солнышко молится за тебя и за любимого больного». А чуть ниже, в тот же день, следовала другая запись: «Дорогой мальчик! Люблю тебя, о, так нежно и глубоко. Будь стойким и прикажи доктору Лейдену и другому — Г. (имеется в виду еще один врач — Грубе, — В. Б.) приходить к тебе ежедневно и сообщать, в каком состоянии они его находят, а также все подробности относительно того, что они находят нужным для него сделать. Таким образом, ты обо всем всегда будешь знать первым. Ты тогда сможешь помочь убедить его делать то, что нужно. И если доктору что-либо нужно, пусть приходит прямо к тебе. Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя. Ты — любимый сын Отца, и тебя должны спрашивать и тебе говорить обо всем. Выяви твою личную волю и не позволяй другим забывать, кто ты. Прости меня, дорогой».
Эта запись в дневнике Николая не просто многозначительна. Она — символична. В ней — то направление, та тональность и та позиция, которая на долгие годы впредь будет характерной для их взаимоотношений: забота о нем и его делах и тревога за него будут постоянными спутниками жизни Аликс, главным смыслом и доминантой ее существования. Власти «для себя» она никогда не хотела, хотя и обладала достаточно сильным характером. Но не только сила характера была присуща Аликс. Появившись на свет в дармштадтском захолустье и выросши в блистательном имперском Виндзоре, Аликс на всю жизнь сохранила двойственность натуры: она была до болезненности застенчива, но статус императрицы не позволял ей выявлять это качество, принимаемое за робость и нерешительность, а то и трусость; она очень трудно сходилась с незнакомыми людьми, а придворные церемонии чуть ли не всякий раз обязывали ее представляться многочисленным визитерам — иноземным министрам, дипломатам, дальним и не очень дальним, но почему-либо еще незнакомым ей родственникам, знаменитостям разного рода — от выдающихся ученых до известных гастролеров, — и каждый из них мог расценивать это за чопорность, холодность или даже оскорбительное невнимание.
Она была домоседка и истая затворница, и оттого круг ее друзей был очень узок, а при дворе воспринимали это как непомерную гордыню, чуть ли не манию самовлюбленности, если не ксенофобию. Эти же качества превращали, особенно на первых порах, ее будущего мужа не просто в самого близкого ей человека, но почти в единственного своего, по-настоящему родного, хотя рядом с ней была и любимая сестра Элла, тянувшаяся к младшей своей сестре еще и потому, что у нее не было детей, а отношения с мужем были более чем своеобразными.
Попадая на публику, Аликс из-за застенчивости внутренне подбиралась, холодела, отчего и лицо ее, и взгляд становились безучастными и отчужденными, что конечно же не располагало людей в ее пользу.
А между тем императору становилось все хуже и хуже. 17 октября он повторно причастился у отца Иоанна Кронштадтского, получив отпущение грехов. В этот печальный день Аликс записала в дневник Николая: «Говори мне обо всем, душки. Ты можешь мне вполне верить; смотри на меня как на частицу тебя самого. Пусть твои радости и печали будут моими, и это нас еще более сблизит. Мой единственный любимый, как я люблю тебя, дорогое сокровище, единственный мой! Душки, когда ты чувствуешь себя упавшим духом и печальным, приходи к Солнышку, она постарается тебя утешить и согреть своими лучами. Да поможет Бог!»