Страница 4 из 24
- Привет, - мужчина улыбнулся мне и близоруко прищурился. - Ты что же - без бутылки пришел? А куда я тебе налью - в карман?..
Крыса водила носом, принюхиваясь, словно мой запах перебивал керосиновую вонь. Я стоял, не решаясь двинуться, и выглядел, наверное, очень маленьким, потому что продавец вдруг рассмеялся, заставив крысу вздрогнуть:
- Ну ладно, ладно! Чего ты жмешься? Ну, забыл - бывает. Я тебе бутылку дам, но завтра вернешь, условились? Или такую же принеси, - он снял с прилавка свой примус, бережно поставил его на полку и поманил меня. - Тебе сколько? Литр?
- Да, - пересохшим ртом ответил я, подходя на шаг и вновь останавливаясь.
- Как тебя зовут-то, чудик? - он покопался под прилавком, выудил запечатанную бутыль с прозрачной жидкостью и отряхнул ее от пыли. - Где живешь?
- Эрик, - ответил я. - В фабричном доме, на втором этаже, - глаза мои намертво приковались к бутылке с жидкостью, и я автоматически полез за деньгами.
Меня удивило, что керосин - не черный и вязкий, как я думал, а напоминает больше грязную воду. Дома у нас готовили на газе, поэтому керосина я никогда прежде не видел. Продавец засмеялся надо мной:
- Не разбей, неси аккуратно. Это горючая жидкость. Не так, конечно, как бензин - тот иногда сам по себе вспыхивает. Но все же. Тебе сколько лет?
- Десять.
- С матерью живешь? - проницательно глядя, спросил он.
Я кивнул. Вообще-то у меня был (или, как говорила мама, "числился") отец, но жили мы с ней вдвоем, и в ее социальной карточке, в графе "состав семьи" был записан только я. Когда-то такое положение дел меня удивляло, и я даже спросил у мамы: "А папа - это не состав нашей семьи?". Мама усмехнулась, глядя на меня со смесью веселья и досады: "Уже нет. Мы с ним не продлили брак. Может, надо было - ради тебя. Но нам бы все равно не разрешили, мы же не живем вместе...". Больше я не приставал. Кто-то из соседей по квартире объяснил мне, что задавать такие вопросы - неприлично, тем более для ребенка, и я сам все пойму, когда вырасту.
...Керосин плескался в бутылке с густым, сытым звуком. Я понюхал пробку - от нее шел запах, такой же, как в лавке, но послабее.
Начал накрапывать дождь, и я почти побежал вниз по пологой улице, ведущей к дощатой махине фабричного клуба и низенькой, приклеенной к нему кулинарии с цветными слайдами рыбных блюд в квадратных окнах. Слайды были заправлены в деревянные рамки и подсвечены с обратной стороны лампочками, но выцвели почти до белизны, а рамки были вдрызг засижены мухами. И все равно - эту кулинарию я любил. Внутри, в тесном помещении с низким потолком, всегда аппетитно пахло жареной килькой, пирожками и тушеной капустой, продавщица была толстая и добрая, а фабричные женщины пропускали меня без очереди.
Когда я добежал до клуба, дождь полил вовсю, и я натянул на голову капюшон, мимолетно подумав, что мама была права, когда заставила меня надеть резиновые сапоги. В клубе начиналась лекция, работницы первой смены уже спешили под жестяной навес, где усатый контролер в прорезиненном плаще и черной фуражке отрывал их лекционные талончики. Со мной кто-то приветливо поздоровался, я улыбнулся, но не понял, что это за женщина и откуда она меня знает. Наверное, мамина знакомая или знакомая кого-то из наших соседей - неважно. Со мной почти всегда кто-то здоровался, передавал маме приветы, спрашивал, как я себя чувствую. Наверное, мама много рассказывала обо мне на фабрике, приносила мои фотографии, советовалась, как меня лечить. У них был свой, особый женский кружок, объединенный не членскими карточками, а наличием детей и связанных с ними волнений.
На минуту остановившись, я постоял, глядя на яркий желтый фонарь над входом в клуб. Он горел в своей проволочной клетке, притягивая взгляд и обещая тепло, уют, интересные разговоры, встречи, обязательное чаепитие после лекции в клубном буфете, где тоже хорошо пахнет - сдобными булочками. Мама иногда водила меня туда, и я запомнил зеркало за стойкой, алюминиевый поднос с пирогами и огромный титан, в раскаленных боках которого отражалась шумная очередь и круглые лампы над ней.
На секунду мне захотелось плюнуть на все и пойти на лекцию, пусть даже она для взрослых, да еще и на тему пожарной безопасности на рабочем месте. Неважно. Главное - чувство единения. Но талона у меня не было, а дома ждала мама, и я, вздохнув и с усилием оторвав взгляд от гостеприимного фонаря, толкнул дверь кулинарии.
Комок смерзшихся, слипшихся рыбешек мне завернули в два слоя оберточной бумаги. Толстуха в высоком белом колпаке пересчитала мелочь, звякнула ящиком кассы, ссыпала в него монетки и протянула мне сверток, чуть улыбаясь, словно знала какой-то секрет:
- Мамуле привет передашь. Как там, дождь?
Я любил эту женщину, поэтому тоже улыбнулся ей:
- Еще какой!
- Ну, ничего, - она успокоительно подмигнула мне. - Все равно уже весна, правда? Вот осенью дождь - это противно. А в апреле - даже радует как-то. Скоро и грозы начнутся... - взгляд ее затуманился, а полные губы сложились в умильный бутончик. - Грозы в мае - это, дружок, такая красота...
Домой я шел под дождем, как можно ниже нагибая голову, потому что капюшон был чуть маловат и не закрывал лба. Прошла быстрым шагом моя учительница в черном резиновом плаще и черных же блестящих сапогах с цокающими каблуками. Проехал на велосипеде водопроводчик в своей вечной дерматиновой шляпе. Хохочущей толпой пронеслись, расплескивая лужи, старшеклассники в одинаковых синих курточках с эмблемой спортивного общества. А я был один.
Мама говорила, что одиночество - это не так уж плохо, особенно если тебе есть о чем подумать. Иногда оно даже необходимо. Но мне казалось, что говорит она так лишь мне в утешение, а на самом деле я лишен самого главного, что может быть у человека - дружбы. Мне хотелось с кем-то общаться, кому-то рассказывать о своих делах, слушать чужие рассказы, участвовать в чьей-то жизни. Даже девчонкам с их куклами я завидовал - они жили полноценно. А меня никто не замечал, даже мама спрашивала лишь о том, что у меня болит.
Но все-таки я радовался. Пусть даже мелочам: чьей-нибудь доброй улыбке, освещенному окну, кустику сирени, собаке. Заулыбался, увидев во дворе у сарая забытую кем-то игрушечную швейную машинку. И вдруг остановился.
Овраг всегда манил меня своей глубиной, дикостью, недосказанностью. Летом туда невозможно было пробраться из-за крапивы, но в тот дождливый апрельский день крапивы никакой не было, она лежала, мертво прибитая к земле, и загадочный овраг казался без нее голым и ничем не защищенным. Туда вела тропинка, протоптанная между стеной нашего дома и сараем, узкая, тонущая в дождевом тумане. Я сделал по ней шаг, другой - и неуверенно пошел.
Наверное, это всегда так: место, где ты ни разу не был, обрастает для тебя фантастическими деталями и кажется с каждым днем все удивительнее и нереальнее. На деле же овраг, в котором я очутился, был самым обыкновенным: голые черные деревца, бурая прошлогодняя листва на раскисшей в грязь земле, мусор, сломанные ветки, старая печка без дверки, валяющаяся на боку в густом кустарнике, остатки какой-то ограды из темно-красного кирпича, а на другой стороне, за оврагом - круглая водонапорная башня, облезлая голубятня на деревянном помосте и основательный, солидный трехэтажный дом, мокрая желтая штукатурка которого кажется бурой.
Я постоял немного и повернул было назад, но тут взгляд мой зацепился за крохотный, покосившийся сарайчик в самой глубине оврага, под спиленным и снова разросшимся ясенем. Строение выглядело заброшенным, дверь болталась на петлях, а крыша одном месте провисла, и там собралась вода.
Эта мысленная цепочка (сарай - керосин - спички) возникла у меня в голове неожиданно, будто кто-то зажег лампочку. Спички - наполовину полный коробок - я всегда носил в кармане, и неожиданная покупка керосина была как-то связана с этим. Даже то, что я нашел в овраге этот сарайчик, было не случайно.