Страница 39 из 66
Как тут быть, когда рядом с Анной Николаевной стоит и Ольга Чередник, прижав ладонь к щеке. Глаза у нее грустные. По обе стороны от нее, словно охрана, сильные и стройные Андрей Мороз и одноглазый Павел Зарва. Они так сочувственно слушают Олесю, а на него, Василия Бурого, и не смотрят. Так что молчи, бригадир, раз опоздал и потерял власть над ткачихами. Прислушайся лучше, о чем они говорят. Даже посочувствуй им, и тогда снова возьмешь верх. А так что же получается? Ты опоздал, и они одни, без тебя, решают наболевший вопрос.
— Вы говорите — не беда, а я помню, как возле нашего детдома в лесу, вскоре после войны, мальчишки пасли коров, — говорила Олеся. — Кто-то нашел заржавленный снаряд. Разложили они костер и давай вытапливать из снаряда олово. Хотели сделать блесны и грузила для удочек. И девочек двух уговорили. Обещали им кольца сделать из этого натопленного олова или меди. Оловянные перстни… Ну и наделали: два дуба повалило, а когда матросы прибежали, не было уже ни пастухов, ни скотины. Только девочка без руки истекала кровью в кустах. Эти ребята учились в нашей школе. Всех нас повели к поваленным дубам. И учитель показал нам все: где разжигали огонь, где росли поваленные дубы… На одном дереве нашли шапку пастушка… Сумочку с хлебом на сосну забросило. Матери голосят: там ногу найдут, там руку. А учитель нам все показывает: «Глядите, дети, что снаряд натворил. Не трогайте таких игрушек. За десять километров обходите. Товарищам своим расскажите, детям, когда вырастут… Чтобы наука всем была».
Ткачихи не знали, к чему Олеся ведет, но не перебивали, слушали. Только Искра не утерпела:
— А потом что?
Олеся мяла в ладонях бракованный репс, побывавший уже в руках у всех девчат, от чего белокорая березка потускнела, помрачнела, словно и ее опалило тем огнем.
Анна Николаевна подошла к Олесе, забрала отрез:
— Дай сюда. Не мни…
Искра снова спросила:
— Ну а дальше что, Олеся?
— Что дальше? Кажется, все. Вот так и этот репс, девушки. Вот и я натворила дел, как те пастушки. Вспомнились они мне сейчас… И я повела вас к этим поваленным дубам…
Ткачихи, не отрывая от нее широко раскрытых глаз, зашептались. И тотчас притихли, задумались, плотнее прижавшись друг к дружке. Галя Диденко обняла за плечи Стаею Богун. Ольга Чередник все еще шмыгала носом, вытирая глаза вышитым, мокрым от слез платочком, который она все время вертела, надеясь найти сухое местечко.
Анна Николаевна развернула шелк:
— Сколько здесь метров? Три?
— Три, — вздохнула Олеся.
— Шесть косынок выйдет… Продай мне на одну. У кого есть ножницы?
— И мне, — бросилась Искра.
— И я возьму, — подошла Ольга Чередник. — Продай мне тоже… Пусть вся бригада в таких ходит, пока заслужим красные.
Андрей Мороз раздобыл ножницы. Ткачихи столпились возле Анны Николаевны, размеряя отрез и незаметно оттесняя девушек из шелкового цеха, где Олеся выткала этот бракованный репс. Наконец бригада плотным кольцом окружила Олесю и Анну Николаевну, как будто это было глубоко интимное дело, не касавшееся других. Хотя все ткачихи отчетливо слышали и видели, как все произошло. Олеся побежала не в свою бригаду, а именно к тем девушкам, с которыми работала в коммунистической. Им показала она свой брак. А сейчас девушек даже не подпускала к репсу. Они встревожились. Там не шесть, а десять косынок выйдет.
— Дайте и нам, — закричали они.
— Нет уж, — решительно заявила Искра. — Сами разберемся…
— Чья невеста, того и ленты, — неожиданно отозвалась молчаливая Галя Диденко, вдруг заговорив о свадьбе.
Не выдержала и Стася Богун:
— Невесте — свадьба, а дружкам — каравай. Мы ее дружки. Разве вы не видите?
И ткачихи из шелкового не спорили, все видели: их Олеся попала в бригаду, из которой будет толк. Сперва переглядывались, соображая, как помочь Олесе справить новое платье. Но видят — девушки из Олесиной бригады все чудесно придумали. Самые молчаливые из них Галя Диденко и Стася Богун, из которых, бывало, слова не вытянешь, вдруг заговорили, решительно став на защиту комсорга.
Сухо трещит шелк под острыми ножницами. Хлопают, как паруса, косынки. Откуда-то появилось зеркало и девушки примеряют перед ним новые платочки.
— Искра! — предупреждает Анна Николаевна. — Гляди не проторгуйся. Хорошенько считай деньги…
— Полный порядок. Все до копеечки, как в аптеке. Кому вручить? — девушка протянула обе руки: в одной деньги бумажные, в другой — серебро и медяки.
— Хозяйке! — улыбнулась Анна Николаевна. — Пусть покупает новую ткань, да хорошенечко смотрит…
Олеся хотела поблагодарить подруг, но в горле что-то застряло, и она не могла вымолвить ни слова. И, как рыба, лишь шевелила губами, ладонью смахивая вновь набежавшие слезы.
Потом бросилась к Анне Николаевне, та обняла ее, стала гладить по голове, словно ребенка, и Олесе стало тепло и легко, будто оборвался страшный сон и она сама не могла уже вспомнить, о чем он. Она ясно видела цех, веселых, бодрых, как всегда перед сменой, девчат, тесно обступивших ее. Подружки, казалось, боялись, что она вот-вот бросит их. Им так шли новые косынки! И вместо благодарности Олеся вдруг спросила:
— А где же моя, девочки?
Ткачихи переглянулись. Все были в новых косынках, а для Олеси не осталось. Еще миг — любая из них снимет и протянет свою косынку. Но откликнулась Анна Николаевна:
— Тебе не надо, дочка. Зачем тебе, чтобы те дубы всегда стояли перед глазами? И пастушки, которых разметало снарядом? Ты же все это видела…
— Видела, — вполголоса ответила Олеся.
Взяв девушку под руку, Анна Николаевна повела ее к станкам. За ними потянулись остальные ткачихи. Обозленный, опешивший Василий Бурый даже не успел подать команду о приеме смены. Не получилось у него: Ольгу — в один конец цеха, узлы вязать, Олесю — в другой. Не решился при парторге разлучить их. Только косо взглянул на Андрея Мороза и Павла Зарву, прижав два пальца к губам, что означало — перекур, ребята, пока бабы угомонятся. Чужая душа — темный лес. А бригадир любил даже в лесу ходить по хорошо утоптанным тропинкам.
Павел Зарва, наблюдавший эту сцену, поколебавшись, пошел за бригадиром. Андрей Мороз стоял посреди цеха, встревоженный увиденным и услышанным. Его поразило волнение и сочувствие ткачих. Олеся так откровенно и честно рассказала им о шелке, который решила купить на платье, несмотря на то что с деньгами у нее было туго. Гулко гудели станки, но в этом шуме Андрею отчетливо слышалось пение мотора «Ява», который завтра будет у него в руках. Эх, гуляй тогда душа на все румбы.
И на тебе. Встреча с девушками в универмаге. Словно ничего особенного не произошло. Ну, купила брак, так пойди и обратно возьми деньги. Так нет же, она номер свой увидала. И все пошло шиворот-навыворот. Андрей видел, как ткачихи той бригады, где работала раньше Олеся, с тревогой бросились к ней, с огорчением разглядывали материал.
Даже спокойного, равнодушного Андрея Мороза незаметно для него самого увлекли девичьи заботы об Олесе.
Вместе с девушками он тоже вздыхал, сочувственно покачивал головой, соображал, чем именно можно сейчас помочь Олесе? Может, купить у нее этот репс и подарить мачехе в день рождения? Нет. Олеся на это не согласится. А девушки могут засмеять. «Хорошо, что она не рассказала девчонкам, как я хотел отдать этот шелк в универмаг, всучить его продавцам, а Олесе вернуть деньги», — подумал парень. Он только теперь сообразил, что мог натворить. А ведь что-что, а совесть у него, кандидата в ударники коммунистического труда, должна быть чистой.
Андрей не заметил, как из-за этой истории отдалилась его давняя мечта и до боли родной голос чудесной «Явы», не раз уже во снах уносящий его в сказочный мир, вдруг стал глуше.
«Да, Андрей, не будет покоя твоей душе, пока ты не разберешься со своей совестью. Понадобился тебе мотоцикл, как же. Вынь да положь. Денег не хватает, вот ты… — Андрей потер лоб, будто это могло подсказать ему решение. — Девчата так тебе верят, слышишь, Андрей, верят, — лихорадочно стучало в висках, — ведь еще не поздно… Ну, решайся же, тяжелодум несчастный. Что стоишь на распутье?!»