Страница 62 из 173
— В наказание. Непослушные и ленивые слуги могут осуждаться на рабство, — и добавила с удовлетворением: — Едва ли не лучший способ поддержания порядка. Они умереть готовы, лишь бы не угодить в рабы.
— Получается, их могут и съесть? — рассудил Вайг.
— Разумеется. Они лишаются всех привилегий.
— А что имеется в виду под непослушанием?
Одина пожала плечами.
— Пререкания со служительницей. Даже нерасторопность на подъеме.
Теперь понятно, почему Массиг так метался нынче утром.
Двое одетых в черное служительниц охраняли главный вход в резиденцию Каззака. За ними в проеме открытой двери виднелся силуэт смертоносца. Найл обмер. К счастью, гужевики вильнули в боковую улицу и подъехали к заднему ходу, ведущему во внутренний дворик. Там блаженствовали под солнцем двое бойцовых пауков, а возле входа в здание стояли еще двое служительниц. Выбравшись из повозки, Одина почтительно склонилась перед пауками, затем подошла и поприветствовала служительниц.
— Я доставила дикарей обратно к управителю Каззаку.
Женщины презрительно покосились на братьев.
— Пойду доложу управителю. Оставь их здесь, — сказала одна.
Одина, отсалютовав, залезла обратно в повозку и крикнула гужевикам, чтоб трогались. Отъезжая, даже не обернулась.
Десять минут дикари молча томились под пустым, как бы незрячим взором служительницы, которая их решительно не замечала, будто они невидимые. Непроизвольно остановившись на ней глазами, Найл сам не заметил, что настроился на ее мыслительный лад. Мысли ее заставили юношу вспыхнуть горьким гневом. Служительнице дикари казались какими–то убогими, презренными людишками, мало чем отличающимися от животных, и она была почему–то уверена, что от них дурно пахнет. Но презрительнее всего она относилась к Сайрис — тощей и, на ее взгляд, совершенно не женственной. Найл на секунду недовольно взглянул на мать через призму глаз этой женщины. Ощущение такое, словно Сайрис, не сходя с места, превратилась в какую–то обезьяну.
Где–то в недрах здания гулко хлопнула дверь, и женский голос выкрикнул приказание. Стражница отсутствовала уже минут десять. Ее напарница недвижно смотрела перед собой. Чтобы не так донимала неприязнь, она старалась вообще не смотреть на дикарей: пустое место.
Двери отворились.
— За мной, — бросила появившаяся стражница.
И войти не успели, как Найл уже ощутил нависшую в этих стенах глухую, осязаемую плотную пелену враждебности. Вот уж чего не ожидал: в парадной полно было смертоносцев; так густо, что трудно и пройти, не задев. Пришлось сплотить все мужество, чтобы не попятиться и не броситься в ужасе прочь. Восьмилапые из тех, что ближе, созерцали юношу с таким видом, что казалось, еще секунда, и вгонят клыки в беззащитную плоть. Поддавшись на какой–то миг слепому страху, Найл решил, что это конец, и инстинктивно напрягся для отпора. Однако непроницаемо черные глаза просто следили, как он ступает следом за стражницей. Существа воспринимали Найла с такой боязнью и гадливостью, словно он сам был каким–нибудь отвратительным ядовитым насекомым. Какая–то часть сущности Найла — немая, отстраненная — подмечала, что кучный этот обстрел враждебными волевыми импульсами рождает ощущение холода — словно ледяной ветер обдает. Вот начат подниматься за стражницей по лестнице, и мертвенный этот холод переместился на спину. Едва повернул за угол, как все стихло. Пристальные паучьи взоры, несомненно, несли в себе некий отрицательный заряд.
Миновали коридор, ведущий в покои Каззака, но почему–то продолжали подниматься. Выше четвертого этажа лестница делалась уже; стало понятно, что ведут их на самую верхотуру здания. В конце каждого коридора стояли на страже бойцовые пауки, хотя эта часть здания была, в сущности, безлюдной и, кстати, довольно запущенной. Стены все в грязно–зеленых потеках, кусками валяется штукатурка, обнажая дранку.
Свернули в скудно освещенный коридор, деревянный пол которого скрипел и зловеще прогибался под ногами. Открыв дверь, стражница подозвала Сайрис:
— Останешься здесь. Когда понадобится, позовут. Комната была пустой, если не считать лежака да деревянного табурета.
— Спасибо, — произнесла Сайрис (губы сразу побледнели).
Стражница, громко громыхнув за матерью дверью, вогнала на место засов.
Через две двери отыскалось место и для Вайга. Стражница молча указала: входи. Скрежетнул засов.
Найла отвели в самый конец коридора. Дверь была уже открыта. Стражница жестом велела заходить.
— Мы узники? — спросил юноша.
— Рот будешь раскрывать, когда о чем–то спросят.
Стражница отступила в сторону, словно боясь оскверниться от прикосновения с входящим. Дверь гулко захлопнулась, лязгнул засов. Слышно было, как удаляется, поскрипывая половицами, стражница.
Свет в комнате был такой ущербный, что прошло некоторое время, прежде чем Найл сумел разглядеть, что единственное ее убранство составляют несколько подушек, разбросанных по полу. Пахло застоявшейся пылью и сырым тленом. Свет проникал единственно через высоко расположенное окно, заросшее грязью.
Нагнувшись, он подобрал подушку. Она была подмокшей и пахла плесенью. Юношей вдруг овладело необоримое желание рухнуть на пол и разрыдаться. С того самого момента, как он наткнулся на разбухший труп отца, в душе гнездилось безутешное горе. Теперь оно рвалось наружу — властно, яростно, безудержно. Тем не менее в душе оставалось еще что–то от гордости и достоинства, они мало–мальски сдерживали, не давая сдаться окончательно. Опустившись в углу на подмокшую подушку, Найл уткнулся лбом в колени. Никогда еще не ощущал он себя таким одиноким и покинутым, как в эти минуты.
Судя по всему, достоверным объяснением можно считать одно: каким–то образом они проведали, что это он виновен в гибели смертоносца. Если так, то впереди только одно: казнь всех троих прилюдно… Как скрежет зубовный, была мысль, что отвечать за содеянное вместе с ним будут ни в чем не повинные мать и брат.
Но как могли они проведать его тайну? Единственное, что напрашивалось: выдала раздвижная металлическая трубка. Он тогда тщательно ее вытер, чтоб убрать малейшие следы паучьей крови. Но все равно ведь могли учуять так или иначе. Найл проклинал себя за непростительную глупость: надо же, притащить трубку с собой! Нет чтобы оставить ее в пещере!
Тут юноша настороженно вскинул голову и с внимательным напряжением вгляделся в дверь: впечатление такое, будто за ним подсматривают. Но доски, похоже, пригнаны плотно, хоть тараном молоти. Изучив дверь более пристально, Найл убедился, что нет в ней ни трещины, ни дырки от сучка, откуда можно вести наблюдение. Видно, нервы разболтались. Найл снова сел. Однако любопытно: едва он застывал со смеженными веками, уткнувшись лбом в колени, как возникало неловкое чувство, что за ним наблюдают, — из раза в раз, из раза в раз. А как опирался затылком о стену и смотрел прямо перед собой на дверь, так снова вроде спокойно.
Время замедлило бег. Ум подернулся дремотной ряской. Глаза то и дело смыкались сами собой, и Найл крупно вздрагивал, просыпаясь, когда голова бессильно заваливалась набок. Ощущение такое, будто время вообще замерло. После долгого (судя по всему) промежутка времени — часов, наверное, около двух — Найл чутко встрепенулся от негромкого звука: короткий взвизг двери. Юноша внимательно прислушался, но нет, тишина. Он уж подумал, не почудилось ли, как услышал вдруг скрип половицы. Найл перебрался к двери, приник к ней ухом. Ни звука.
Это могло означать лишь одно. Человек по коридору пройти не мог. Будь он каким угодно легким, при такой тишине он все равно неизбежно был бы слышен. А вот паук, с его широченным махом лап, мог, выбирая половицы понадежнее, ступать по обеим сторонам коридора. Скрип двери означал, что он находится в соседней комнате.
И тут стало ясно, отчего оно — чувство, что за тобой следят. Ни к чему выискивать щель в двери. Следят–то не глаза: чужой, посторонний ум скрытно силится проникнуть в мысли. Усталость и уныние полонили Найла настолько, что он и не думал ограждаться. Была попытка метнуться назад, воссоздать в памяти все — каждую мысль, оттенок чувства — с того самого момента, как истаял звук шагов стражницы. Затем, как бы пожав мысленно плечами, решил: а к чему? Теперь уж ничего не исправишь.