Страница 109 из 173
Дверь отворилась, и в дверном проеме показалась Селима. Увидя, что Найл не спит, улыбнулась.
— Тебе лучше?
— Гораздо. — А у самого голос какой–то неестественно–сдавленный, сиплый.
— Голосок у тебя, как у моего дедушки, — сказала Селима с ласковым смешком. Она села возле него на постель и аккуратно положила ладони ему на щеки. Стало приятно, прохладно; нечто подобное он ощущал нынче ночью. И горло уже не так саднит.
— Как это у тебя получается? Что–нибудь в руках?
— Ничего. — Она показала ладони. — Это у меня от матери. В нашей семье все сплошь были знахари.
Найла будто повлекло вниз по медленному ручью, текущему под аркой зеленых ветвей. Постепенно он канул в глухой омут сна.
Когда очнулся снова, возле кровати стоял Доггинз. Окно было открыто, и с улицы доносились голоса детей, играющих возле фонтана. Из–за спины Доггинза выглядывал пожилой мужчина. Загорелое лицо, изборожденное морщинами, глубоко посаженные, пронзительные серые глаза. Незнакомец был одет в поношенную, выцветшую, словно увядший мох, тунику и имел при себе такого же цвета сумку.
— Это Симеон, — представил мужчину Доггинз, — наш лекарь. Найл кивнул, пытаясь вымолвить что–нибудь приветственное, но из горла выдавилось лишь сухое сипение.
Симеон пристально вгляделся в лицо молодого человека (интересно, в серых глазах словно подрагивают точечки света), затем взял его за запястье. Пощупав пульс, положил Найлу ладонь на щеку — когда коснулся, чуть щипнуло, — затем опустил на постель сумку и вынул из нее короткий нож с узким увесистым лезвием. Им он принялся аккуратно резать опоясывающий горло Найла пластырь. После нескольких длинных, глубоких надрезов его удалось стянуть. Воздух неприятно холодил обнажившуюся кожу.
Подавшись вперед, лекарь коснулся горла Найла указательным пальцем, отчего юноша болезненно поморщился.
— Что скажешь? — озабоченно спросил лекаря Доггинз.
— Ему повезло. Еще пара сантиметров вправо, и был бы покойником. — Голос у Симеона был низкий, глубокий; не голос — рык.
Найл попробовал высмотреть, что там делается на шее, — куда там. Доггинз поднял с ночного столика зеркальце, повернул так, чтобы Найл мог видеть. На полированной стальной поверхности отразилась невероятного вида, вся в кровоподтеках, образина. Белки глаз налиты кровью, щеки покрыты красными и лиловыми отметинами, напоминающими синяки. На глотке четко различались отпечатки пальцев, желтые с лиловым.
— Что с Одиной? — осведомился он у Доггинза.
— Схоронили нынче утром.
— Нынче утром?
— Да. Ты здесь лежишь без чувств вот уж два дня. У тебя был жар.
Симеон достал из сумки склянку с бурой жидкостью.
— Открой рот.
Найл повиновался и почувствовал, как на язык ему упало несколько капель прохладной жидкости.
— Будет жечь. Закрой глаза и старайся не сглатывать.
Растекшись по рту, жидкость словно воспламенилась. Вот она дошла до глотки, и боль стала невыносимой. Найл зажмурился и уперся головой в обитую тканью спинку кровати. Через несколько секунд боль переплавилась в приятное тепло. Найл не сдержался, сглотнул. Одновременно с тем тепло существенно сгладило боль в дыхательном горле. Затем все тело окутала приятная осоловелость.
— Чудесное снадобье, — заметил Найл с дремотным блаженством.
— Называется шакальей травой, из Великой Дельты.
— Ты был в Дельте? — Найл удивленно расширил глаза.
— Много раз.
— Ты мне о ней расскажешь?
— Да, только не сейчас. Отдыхай пока.
Доггинз и лекарь удалились, оставив Найла одного. И хотя он ощущал теперь глубокую расслабленность, сонливость уже не чувствовалась. Тут вспомнилась Одина, последний ее поцелуй — Найла заполнила жалость и горечь утраты, глаза затуманились от слез. Найл не утирал их, и они струйками сбегали по щекам. В свое время он тяжело перенес гибель отца, но страдал, как оказавшийся в одиночестве ребенок. Теперь же это была безутешная мука взрослого, утратившего любимого человека.
Казалось невыразимо обидным и жестоким, что вот так, в расцвете сил и красоты, человек уходит в землю.
Следующие полчаса Найлом безраздельно владела темная меланхолия и пессимизм. Поневоле напрашивался вывод, что вся жизнь — трагическая ошибка, и невидимые силы, вершащие человечьи судьбы, созерцают людей со скучливым презрением.
Размышления глубоко потрясли юношу, он словно заглянул в бездну. В конце концов, утомившись от собственной неприязни к жизни, Найл погрузился в дремоту.
Разбудила Селима, входящая в дверь с подносом.
Она улыбнулась так открыто и радостно, что в ответ сердце встрепенулось и у Найла.
— Ты выгладишь намного лучше!
— Правда?
Она поднесла зеркальце, и Найл увидел, что белки глаз у него больше не тронуты краснотой, и кровоподтеки с лица считай что сошли. Синяки на глотке, вчера еще лиловые, обтаяли, приняв изжелта–бурый оттенок. Селима присела на кровать и поместила поднос Найлу на грудь.
— Отведай.
Он отхлебнул нежирного бульона — вкус просто изумительный. К удивлению, глоталось почти без боли.
Проглатывать ноздреватый черный хлеб с янтарным маслом оказалось трудновато, но ощущать в желудке пищу было так приятно, что Найл все стерпел.
Пока он ел, само удовольствие от вкушения пищи вытеснило последние остатки недавней меланхолии.
— Вы испугались, когда пауки обступили город? — спросил он Селиму.
— Еще бы. Кое–кто, правда, был спокоен — из тех, кто уверен, что жуки сумеют защитить. Но я сама росла среди пауков и знаю, насколько они опасны.
— Как жукам удалось не пустить пауков в город?
Селима, похоже, была удивлена.
— Ты разве не знаешь? Они используют силу воли. Не скажу точно, как это называется, но они вроде бы смыкают волю, каждый свою, в общую сеть.
— Понимаю. То же самое делают и пауки. Но как жуки прознали, что на них собираются напасть?
— Они вообще всегда начеку. А едва лишь узнали, что вы отправились в паучий город добывать взрывчатку, так сразу смекнули, чем это может обернуться.
— И ты полагаешь, пауки больше не нападут?
Она с улыбкой покачала головой.
— Теперь–то уж нет. Когда у нас есть жнецы…
— Ты что, знаешь и про жнецы?
— Разумеется. Все знают. — Она подняла поднос. — Ну, а теперь пора отдохнуть.
Когда Селима открыла дверь, Найл вслед спросил:
— Там хоть что–то известно, как с остальными, добрались ли?
— Да. Все возвратились благополучно. У Гастура шар сел прямо в реку, до берега добирались вплавь. А Милтон так еще и привел нескольких ребятишек, подобрал их в лесу.
— Что за ребятишки? — живо осведомился Найл. Селима посмотрела как–то странно, таинственно.
— Твоих сестренок среди них нет. Найл ответил ошеломленным взглядом.
— Откуда тебе известно, что у меня есть сестренки?
Та опять посмотрела с непонятным, загадочным видом и вышла, оставив дверь открытой. Найл широко раскрытыми глазами глядел ей вслед, недоумевая, что все это значит. Тут в коридоре послышались шаги, и в дверях появилась одетая в синее девушка.
— Дона!
Девушка бросилась к кровати, обвила Найла руками за шею и припала губами к его губам.
У Найла, успевшего позабыть приятное тепло ее уст, перехватило дыхание.
Возвратившаяся Селима сказала с мягкой укоризной:
— Его нельзя волновать. Ему еще долго предстоит набираться сил.
— Я не буду его тревожить, обещаю! Выпустив Найла из объятий. Дона села у него в ногах.
Лучась от счастья, они, не отрываясь, смотрели друг на друга, словно не веря, что снова вместе.
— Я приду через несколько минут, — сказала Селима и удалилась, деликатно притворив за собой дверь.
— Как там мои сестренки? — первым делом спросил Найл. Улыбка сошла с лица Доны.
— Их позавчера забрали. Служительница, которая забирала, сказала, что отведет их к матери.
— Это было в день взрыва?
— Где–то за пару часов.
Такую новость, в общем–то, следовало ожидать. Как раз тогда они торговались с Каззаком. Его сестренкам отводилось место в той сделке.