Страница 18 из 21
— Войдите.
Маленькая комната, половину которой занимала широкая кровать со скомканным одеялом. Туалетный столик с круглым зеркалом. Еще кресло у окна, из которого навстречу Кромову поднялся какой-то человек. Против света Алексей Алексеевич не сразу узнал друга.
— Вадим?
— Алеша…
Они обнялись.
— Спасибо, что пришел, Алексей. Вот, садись сюда, в кресло. А я здесь устроюсь.
Горчаков сдвинул на подоконнике высокую, наполовину пустую бутыль, кулек с какой-то снедью. Сели.
— Угости папиросой. У меня, понимаешь… Только что докурил последнюю. А выйти купить — боялся с тобой разминуться. Все-таки надеялся, что придешь. Вот ты и пришел, Алексей.
Горчаков разминал сигарету, пальцы его подрагивали.
Алексей Алексеевич смотрел на друга и с трудом узнавал его. От прежнего щеголеватого полковника Горчакова не осталось и следа. Давно не бритые, худые щеки, расстегнутый ворот несвежей рубахи, истертая армейская кожанка на плечах внакидку.
— Сколько же мы не виделись, Вадим?
— Два года. Если быть совершенно точным: два года и три месяца. Ты хорошо выглядишь, Кромов. Борода тебе к лицу.
— А ты, Вадим…
— Меня не будем обсуждать. Вот видишь зеркало? Разбил бы, если б не дурная примета. Хороший табак, — сказал Горчаков, — крепкий. Это что за марка?
— «Житан».
— Да, «Житан»… Конечно. Я забыл. «Житан».
Опять помолчали.
— Да что же я? — засуетился вдруг Горчаков. — Давай выпьем за нашу встречу. Два года — это не фунт шоколада, как сказал бы твой брат Платон. Как он, кстати? В Париже? А может быть, в Лондоне? Или, как я, грешный…
— Платон в Париже. Сначала он прислал мне истерическое письмо, что запрещает являться на похороны матери. А не так давно приходил ко мне. Но не как брат к брату. Явился и в напыщенных выражениях объявил, что Союз пажей ее императорского величества постановил вычеркнуть мое имя из списков. Хорохорился, как индюк, а у самого губы трясутся…
— Вот черт! У меня только один стакан.
Горчаков старался не встречаться с Кромовым глазами.
— Прямо из бутылки пить не будем, не торжественно. Мы все-таки не на позициях. Ты мой гость, окажи честь. Прошу! — И протянул полный стакан. — За букет не отвечаю, но действует неотразимо.
— За тебя, Вадим. За нашу встречу. — Кромов выпил до дна.
— Ну, какова мерзость? — Горчаков хохотнул. — Ты, брат, в Париже еще такого не пробовал. А мне после сивухи в донских станицах и эта дрянь кажется нектаром. — И снова наполнил стакан.
— Ты был на Дону, у Деникина?
Горчаков стал медленно пить, запрокидывая голову. Поставил пустой стакан.
— А где, по-твоему, Алексей Кромов, я должен был быть эти два года? Я, полковник Горчаков, боевой офицер русской армии? Не все же такие умники, как ты или твой брат Платон. Или некоторые прочие… Да, я забыл произнести свой тост. За тебя, Кромов, за всех умников, кому своя шкура дороже России.
Кромов резко поднялся:
— Если ты через два года после разрыва наших отношений позвал меня, чтобы оскорбить, ты просчитался. Это говорю я, полковник граф Кромов, твой бывший боевой товарищ. Ты сейчас же принесешь извинения или я требую удовлетворения.
— Удовлетворения? Вот как? — Горчаков впервые взглянул прямо в глаза Кромову. — Что ж… Где и когда пожелаете?
— Здесь и сейчас.
Горчаков смотрел в лицо Алексея Алексеевича широко открытыми глазами.
— Изволь… — Он встал, зачем-то застегнул ворот рубахи. — У тебя какое оружие?
— Я безоружен.
Горчаков подошел к постели, достал из-под подушки пистолет, проверил магазин, положил оружие на подоконник.
— Кинем жребий, чей выстрел первый. Кидай ты. У меня нет ни одной монетки.
Кромов достал монету.
— Орел, — сказал Горчаков.
Монетка, закрутившись, ударилась в потолок, подпрыгнула на полу и закатилась под кровать. Горчаков рывком сдвинул кровать. Монетка выпала на «орла».
— Твой выстрел. — Алексей Алексеевич встал в противоположный от окна угол, прижавшись к стене.
Горчаков поднял пистолет. Рука его заметно дрожала. Он опустил оружие:
— Ты смог бы убить меня, Алеша?
— Нет, не смог бы. А ты, Вадим?
Вадим Горчаков стоял в своем углу, опустив глаза, на его бледном лице проступил лихорадочный румянец.
— Я виноват перед тобой, Алеша. Прости меня. Когда я ехал на Дон, — говорил Горчаков, — я думал, да что я, все мы так думали: красные — грабители, убийцы, насильники. Они отвергли мораль, традиции, заповеди Господни. Разве это люди? Это звери… Значит, мы, белые, совсем другие, совсем «обратные». Белые убивают только в бою. Кто приколол раненого, кто убил пленного, кто грабит мирное население, тот лишен чести. Кто хочет мстить, тот заболел «красной падучей», такому не место среди нас. Белые не палачи, они воины, спасители России. Боже мой! Что из этого вышло! Никогда не забуду этого аристократического мальчика лет семнадцати-восемнадцати. На нем вдруг откуда-то новенький полушубок. Я его спрашиваю: «Стива, откуда это у вас?» А он: «От благодарного населения, конечно». И кругом все рассмеялись. Все!
Гвардейские офицеры, и молодые дамочки смольного воспитания, и такие же добровольцы, как этот Стива… Это же чудовищно! Им смешно, что этот мальчик, отпрыск тысячелетнего русского рода, еще не успев бестрепетно пролить кровь за Россию, стал грабить русский народ. И доказал, что паны только потому не убивали и не грабили, что были богаты. А как обеднели… «От благодарного населения»! Они смеются над тем, что население теперь возненавидело этих потомков дворянских семей, давших в свое время Пушкина, Толстого… Белую идею мы сами опохабили, утопили в крови… Я еще не понимал этого, когда получил приказ контрразведки Добрармии пробраться в Москву к Брусилову.
— Генерал Брусилов в Москве, у большевиков?
— Да. Контрразведка получила сведения, что он тяжело ранен в ногу. Случайный выстрел трехдюймовки во время уличных боев. Он находился у себя дома, и вот — представляешь? — осколочное ранение. В трех войнах он уцелел, а тут… Какая странная судьба! Как я добирался до Москвы, не буду рассказывать. Добрался. Узнал, что генерал Брусилов находится в частном госпитале. Проник к нему. Он лежал, но чувствовал себя бодро. Сказал, что рана не так серьезна, что он нарочно не торопит врачей с заживлением, чтобы оставили в покое большевики и небольшевики. Я передал письмо, в котором генералу Брусилову предлагалось бежать на Дон с нашей помощью. Он прочел письмо, положил под подушку, и знаешь, что мне сказал? «Никуда не поеду. Пора нам забыть о трехцветном знамени и соединиться под красным». — Горчаков дернул шеей, словно его что-то душило. — Помнишь, Алеша, того солдата в Маньчжурии с караваем хлеба на штыке? Простит ли он нас когда-нибудь?
XVII
Июль 1920 года. Ни помощи, ни пощады
— Поручик Стенбок. Рад, что застал ваше сиятельство.
— Кто дал вам мой адрес?
— Господин полковник Горчаков. Он приказал мне немедленно доставить вас к нему.
— Откуда вы знаете полковника Горчакова?
— Мы вместе с Вадимом Петровичем эвакуировались из Одессы, когда красные взяли город…
— А почему немедленно? Что случилось?
— Не могу знать. Я выполняю поручение. Такси ждет у ратуши.
«Очень странно, — подумал Кромов. — Уж не тот ли, “от благодарного населения”, как его звали?» — припомнил Алексей Алексеевич рассказ друга.
Но лицо поручика, юное, по-девичьи нежное, с криво подстриженными усиками, располагало к доверию.
Пока Кромов одевался, молоденький поручик с любопытством разглядывал обстановку комнаты. Хозяин заметил это и опрокинул стоящую на столе фотографию лицом вниз.
Кромов и поручик сидели в такси позади шофера.
Шофер запел тихонько. Сквозь шум мотора Алексей Алексеевич уловил знакомую мелодию, потом расслышал слова:
— …Ты у меня одна заветная… другой не будет никогда…
Поручик шепнул на ухо Кромову:
— Офицер, георгиевский кавалер. Делал попытку самоубийства: безденежье и прочее. Теперь работает в такси и помогает нам.