Страница 24 из 75
— Тогда еще не все потеряно, — но оптимизма в его голосе не было.
— Я надеюсь, — соврала она.
— Я… только хочу сказать… — Бурцев опустил глаза. — Что если… будет совсем плохо… Сегодня или когда-нибудь еще… Вы можете на меня рассчитывать. Во всем. Если я буду жив, конечно.
— Последние новости! — откуда-то с порога закричал один из офицеров. В руке он держал пухлую пачку каких-то листов… Газет?
— Свежий «Русский курьер», ребята! Дамы и господа!
К нему кинулись, газета пошла по рукам…
— Лучниковская портянка, — процедила Тамара.
— Лучниковская — не лучниковская, — Бурцев взял низкий старт, — а пока что это единственная газета на весь Крым… — он бросился в толпу, разрывающую «Курьер» по листику.
Вернулся он через минуту несолоно хлебавши.
— Увы. Всеми номерами завладели ваши соратницы, а я — человек старомодного воспитания и драться с женщиной из-за газеты не буду. Еще пива? Или чего-то покрепче?
— Покрепче нам нельзя. — Пива, пожалуйста…
Бурцев отошел к стойке, а в Тамару опять вцепилась Рахиль.
— На что спорим, — лукаво сказала она, — что ты сейчас подскочишь до потолка?
— Поцелуй меня в… плечо.
— Никто меня не любит! А должны бы… Делаем фокус-покус, — она достала из-за спины свернутую газету. — Раз!
Газета развернулась и легла на стол перед Тамарой.
— Два!
«Три» она не услышала. Как вернулся с пивом Бурцев — тоже не услышала. Она не услышала бы и выстрела над самым ухом — все ее внимание поглотила первая полоса газеты «Русский курьер», на которой аршинными буквами было напечатано:
«ПОЧЕМУ МЫ ВОЮЕМ?»
А внизу — не такими аршинными:
«Капитан Верещагин — человек, который, кажется, знает ответ»…
Между заголовком и подзаголовком, как «Цельсь!» между «Готовьсь!» и «Пли!» — две фотографии, одна отличного качества, двухлетней давности, а вторая — мерзкая, явно переведенная с видеопленки, но на обеих — одно и то же лицо, до последней морщинки знакомое, уже оплаканное лицо…
Не помня себя, Тамара перевернула страницу и пробежала глазами текст. Вернее, его начало — прочесть всю полосу она не могла, ее распирали чувства, хотелось куда-то бежать и что-то делать…
— Сударыня, я идиот, — проговорил Бурцев. — Он — ваш муж?
Последний вопрос прозвучал уже Тамаре в спину.
В здание штаба поручик Уточкина влетела со скоростью лидера гладких скачек.
— Миссис Голдберг! — крикнула она. — Ваше благородие! Рут!
— Какого черта… — Капитан Голдберг поднялась с дивана. — Уточкина, что случилось? Пожар? Боевая тревога? Я сегодня посплю или нет?
— Мэм, я прошу разрешения поехать в Бахчисарай.
Командир эскадрильи посмотрела на часы.
— Не разрешаю. Через три с половиной часа у тебя вылет, через час передадут новое задание.
— Мэм, я успею!
— Это тебе кажется. На дорогах черт-те что, ты провожкаешься все четыре часа. Разбитая бронетехника, тягачи, куча гражданских машин, патрули… Ты знаешь, что из Севастополя идет эвакуация детей? Ты знаешь, что все, у кого есть на чем ехать, спасаются из городов? И разговора быть не может.
— Мэм!
— Нет, я сказала!!! Уточкина, я все понимаю, но — нет.
«Все ты понимаешь!» — Тамара, выйдя на улицу, пнула ни в чем не повинную дверь пяткой.
— Тамара! — Капитан стояла у окна, скрестив руки на груди, похожая на индейского вождя. — Телефоны, между прочим, работают.
Тамара откозыряла и побежала к столовой, возле которой находился телефон-автомат. Длинный гудок… Сейчас… Еще один… Телефон стоит возле самой постели… Гудок… Наверное, он не в спальне. На то, чтобы дойти до телефона, нужно время. Гудок… Он же не может двигаться быстро. Боже мой, я бы на пузе доползла до аппарата! Гудок… Обычно после шести гудков она вешала трубку — шести гудков как раз достаточно, чтобы услышать и добраться из любого места квартиры. Седьмой гудок… Восьмой… девятый…
Она идиотка! Арт наверняка в гарнизоне!
Снова быстрый пробег пальцев по кнопкам. На этот раз — только один гудок.
— Девяносто третий у телефона.
— Мне нужен капитан Верещагин.
— Он всем нужен, мэм.
Тамара убила бы этого остряка, если бы могла сделать это по телефону.
— Очень хорошо, позовите его.
— Не могу, мэм. В данный момент он находится в госпитале.
— В каком?
— Не могу знать, мэм.
Удавить немогузнайку. Какой это может быть госпиталь? Бахчисарайский? Севастопольский? Симферопольский?
Время есть. Начнем с бахчисарайского…
Глава 5
Москва
Смутные дни — время крапить масть,
Смутные дни — время кривить рты,
Смутные дни — время делить власть,
Смутные дни — время решать, с кем ты.
В этот день на пиках красных флагов, украшавших улицы советских городов по случаю светлого праздника Первомай, появились скорбные черные ленты. Демонстрации отменили, назначили траур. С Днем международной солидарности трудящихся вас, граждане!
Подлое, ничем не спровоцированное нападение бело-бандитских самолетов на мирные советские аэродромы отозвалось горечью в сердцах миллионов советских людей.
— Вот гады-то, — переговаривались в очередях за хлебом, маслом, колбасой, мясом, рыбой, сыром, сахаром, водкой жители городов и сел. — И ведь без предупреждения, как немцы в сорок первом!
— А наши что?
— А что наши? Они, что ли, сумели помешать? Позор на весь мир: армию держим больше всех, а каких-то беляков не можем шапками закидать.
— Тише, товарищи, тише…
— Ничо-о, навтыкаем им! Деды-отцы им втыкали, и мы навтыкаем!
— Уж ты навтыкаешь, старый алкаш…
— Молчи, ебдыть, курва! Молчи, морда твоя жидовская, потому что щас как заепиздосю тебе между глаз!..
— И не стыдно, товарищи? В такую минуту…
— А ты тоже уйди, стукачина! Без тебя разберемся!
Правда, были и другие разговоры. В одной из комнат «комубежаловки» один из волосатых мальчиков сказал другому, потрясенно выключая радио:
— А здорово им наши вломили…
И уже пели в подворотнях на разухабистый мотивчик из «Чингисхана»: «Москоу, Москоу, забросаем бомбами — будет вам Олимпиада, а-ха-ха-ха-ха!»
…На даче, где собрались Портреты, — но уже не большой круг, а малый, из самых ключевых фигур, — Олимпиаду и ее срыв не обсуждали. Хер с ней, с Олимпиадой, судьба страны решается.
— Доигрались, значит, — с отеческой укоризной сказал Замкнутый. — Тут нам кто-то обещал победу на блюдечке с голубой каемочкой. Товарищ Маршал, вы, часом, не помните, кто это был?
Маршал съежился так, что ордена, как правило, вольготно располагавшиеся на груди, горько заскребли друг о друга.
— Готов признать… И искупить… — пробормотал он. — Как верный сын партии…
Конклав не выказал никакого сочувствия. Судя по лицам, общим было мнение, что с такими сыновьями надо поступать, как Петр Первый и Иван Грозный.
— Ну, главнокомандующим мы вас пока оставим, — наконец сказал Окающий. — Коней на переправах не меняют. А вот проработать вопрос — это уж извольте. Такая выходка безнаказанной оставаться не должна.
— Может, стоит подумать об оружии возмездия? — спросил Замкнутый.
Все притихли.
— ООН, — напомнил Тугодум. Когда надо было, его мысли шли с нормальной скоростью. — НАТО. Не дадут.
— Я думаю, радикальные меры можно приберечь на потом, — поддержал его Замкнутый. — Но возмездие должно состояться.
— Ответный бомбовый удар… — проговорил Маршал, — будет нанесен… Сегодня же… В нашем распоряжении… достаточно… тяжелых бомбардировщиков… до которых они не смогли дотянуться. Но как обеспечить… прикрытие?
— Да говорите четче, не мямлите! — прикрикнул Окающий.
— Сейчас… — Маршал уже откровенно взялся за сердце. — Одну минуту… сейчас пройдет…
В тесном кругу не было референтов, и какое-то время все ждали появления врача, позабыв, что врача-то никто и не вызывал. Маршал уже досасывал, стекленея от боли, таблетку валидола, когда Окающий спохватился: