Столовая гора

Кирим садится наземь, подбирает под себя ноги, смотрит на небо. Он неподвижен, строг и терпелив. Хвала Аллаху и Магомету, пророку его! Так проходит час, потом другой… Близится утро.

Первыми вспыхивают снежные высоты. Они розовеют, облаком повисают над сизым хаосом горного кряжа, сокрытого ночною тенью. Потом медленно-медленно начинают плыть, приближаться, плотнеть и, наконец, вырастают незыблемой ледяной стеной, преграждающей путь.

Ланская сжимает обеими руками виски, смыкает воспаленные веки, прислушивается к биению крови. Она физически чувствует тяжесть на себе этих гор, точно готовых задушить ее. Ей не хватает воздуху. Она широко открывает рот, часто-часто дышит. Встает со стула, начинает ходить туда и обратно — два шага в одну сторону, два шага в другую — по крохотному балкону, повисшему над спящей улицей.

В шесть часов, когда разрешается хождение по городу, он должен проехать мимо… Другого пути нет. Сад Кирима за Новым базаром, по старой дороге… Он должен проехать мимо…

Весь пол балкона усеян окурками. Она не спала всю ночь и курила — грамм кокаина, который она с трудом достала, возвращаясь из цирка, на нее не подействовал. Она и без него не могла бы заснуть.

Зачем вообще она ушла из цирка? Зачем было это бегство? Разве ей не все равно?.. Он вызвал Алексея Васильевича, у него к нему дело. Он рисковал для того, чтобы переговорить о чем-то… Это ее нисколько не касается. Но не нужно было бежать. Нужно было подойти к нему вместе с Милочкой и спросить, как он поживает…

С тех пор как он уехал на своем редакционном автомобиле, прошло почти два месяца. Он уехал, не потрудившись сказать «прощайте», хотя бы из вежливости. По всей вероятности, он не предполагал, что так долго задержится там, в горах… иначе он никогда не был бы столь опрометчив. Когда они ехали во Владикавказ, то тоже не предполагали многого… А однако… Нужно быть готовой ко всему, к тысяче неожиданностей — они стерегут вас со всех сторон, подкарауливают в каждом углу, всегда застают врасплох. Такова жизнь.

Два шага вперед, два назад. Балкон до безобразия мал. Пепел и окурки отмечают ее долгий путь.

Тогда Владикавказ встретил ее весь белый, снег лежал на земле, на деревьях, на крышах домов. Дверь на балкон была заперта, непривычно-сладостным казалось тепло комнаты после мерзлых теплушек. К ней пришел Халил-бек, Томский, два-три газетных сотрудника, один из них — Алексей Васильевич. Она только что вернулась из театра после первого своего выступления в роли Риты Каваллини {36}. Ее встретили аплодисментами. Пили красное вино, ели какие-то восточные пряные сладости… В душе медленно таяло, и гор не было видно за льдистыми окнами. Петр Ильич…

Ланская кусает губы и закуривает новую папиросу.

— Я виляю хвостом, как собака, готовая укусить,— говорит Ланская громко.

До чего бывает глупа женщина, разве ей не все равно — узна́ют его или нет?.. Попадется он или останется на свободе?.. Ведь он рискует сейчас для того, чтобы переговорить о чем-то… О каких-то важных делах, нисколько ее не касающихся.

Она останавливается, прекращает свою прогулку и, ухватясь за чугунные перильца, смотрит вдоль улицы. Бессонная ночь давит ей на голову, стучит в виски — она плохо слышит.

Два всадника показываются из-за угла. В легком тумане они неясны, но спокойный, мерный лошадиный топот достигает притупленного слуха. Ланская крепче сжимает жаркими пальцами холодные перила. Ей кажется, что она уплывает, ее охватывает страх, озноб пробегает по напряженному телу.

Всадники закутаны в бурки, рыжие папахи скрывают их лица — издали они похожи на два колокола, мерно колеблющиеся на лошадиных крупах. Кони ступают тихим ровным шагом, легко неся свою ношу.

Ланская склоняется вниз и неожиданно для самой себя говорит громким шепотом:

— Доброе утро.

Потом, затаив дыхание, отшатывается в глубь балкона.

Первым поднимает голову Кирим. Бородатое лицо его невозмутимо, но глаза зорки. Легким движением повода он останавливает коня. И тотчас же останавливается конь другого всадника.

— Доброе утро,— отвечают ей снизу.

Мгновение она слышит только шум в ушах, дрожат ноги.

Но тотчас же она делает усилие над собой, безразличие овладевает ею, она снова склоняется над перилами и говорит так, точно случайно встретила малоинтересного знакомого:

— Какими судьбами вы здесь, Петр Ильич…

Из-под глубоко надвинутой папахи смотрят на нее не мигая маленькие, серые, пронзительные глаза. Круглое бритое лицо с упрямым тяжелым подбородком и вздернутым носом застыло в выжидающей улыбке.

— По маленькому делу,— помедля, отвечает Петр Ильич,— с кое-какими претензиями к советской власти… Пустяки, не стоящие внимания… А вы — «чуть свет и на ногах»?.. {37} Что подняло вас так рано?

Голос его ровен и безразличен. Левой рукой он поглаживает шею лошади. Ланская внезапно выпрямляется, точно от удара.

— Я еще не ложилась,— говорит она резко,— я хотела увидеть своими глазами, как удовлетворят ваши претензии те, что ждут вас за углом этой улицы… Простите за любопытство, это женский каприз — пустяки, не стоящие внимания…

Глава шестая

У Халила в комнате спущены на окнах бисерные занавеси, отчего солнечные лучи танцуют по стенам и полу радужными пятнами — синими, красными, зелеными, желтыми… Персидские ковры — вдоль стен, на полу, на оттоманке. На рабочем столе — ящик с акварелями, тушь, уголь, карандаши, ватманская бумага, узкогорлый дагестанский кувшин с веткой восковых розоватых магнолий.

Алексей Васильевич сидит с ногами на оттоманке, перед ним на резной скамейке бутылка красного вина и стаканы. Халил-бек ходит, неслышно ступая по ковру легкими остроносыми ноговицами {38}. В руках у него кипарисовые четки. Он непрестанно перебирает их тонкими длинными пальцами. Ворот бирюзовой шелковой рубашки с рядом серебряных с чернью маленьких пуговиц расстегнут, открывая бронзовую, сухую шею.

— В конце концов, это свинство,— говорит Алексей Васильевич, окутывая себя облаком табачного дыма,— этому нет названия. Приехать сюда с каким-то опереточным черкесом, разъезжать верхом среди бела дня по городу, кланяться знакомым, и все это с дикой, фантастической целью — продать ревкому типографию… Надо же придумать что-нибудь нелепее! Типографию, даже не принадлежащую ему. Идти в ревком, требовать председателя и показывать бумажку, на которой стоит печать с двуглавым орлом. Да, да — будьте любезны уплатить мне один мильон, ни больше, ни меньше. Один мильон за мою типографию… Ах, вы не можете сейчас? Вам нужно передать это на рассмотрение комиссии. Прекрасно. Я зайду завтра… И он поворачивается и уходит… И никто его не задерживает, не ведет в чека, не сажает в сумасшедший дом. Ничуть не бывало. Он спокойно садится на своего коня, закутывается в свою дурацкую бурку и в сопровождении бородатого разбойника уезжает в горы, исчезает, минуя заставы, смеется над всеми, в то время как его ищут по всему городу…

— А вы уверены, что он приезжал сюда только за этим?

Халил-бек останавливается перед оттоманкой, пальцы его проворней перебирают четки; в радужном полумраке он похож на большую худую птицу, почуявшую опасность.

— Уверен ли я? Да за каким чертом было бы ему еще приезжать сюда? Беспокоить вас, подводить под подозрение, глупейшим образом вызывать из цирка… Когда и так…

Алексей Васильевич обрывает на полуслове и тянется за стаканом. От этой идиотской жары пересыхает горло; кроме того, вино теперь такая редкость.

— Вы счастливец, Халил!..

— Да, конечно, что ему еще здесь нужно,— медленно вторит Халил.