Страница 6 из 18
А впрочем, — зачем же хоронить? Война, конечно, не радость и не сахар, но для нее, Тони, честное же слово, не такая уж и трагедия: начнутся боевые действия, о которых с таким восторгом вещал Тихон, особенно — в присутствии гостей, и свидание с любимым мужем не состоится. Не будет свидания, какое счастье! А там… Что Бог даст, может, Тихон полюбит врача или санитарку из медсанбата, или его… Кто знает? Может, дурацкая затея тети Нины и сыграет в ящик, не родившись…
Вспоминалось нервно, рвано, зло и, наверное, — несправедливо, но Тоня не оценивала. Пришел отец с Ниной, сказал: «В академии — юбилей, 120 лет, вот билеты… — Положил на стол сложенные прямоугольнички светлой плотной бумаги с золотым текстом прописью: „командование и политотдел Академии приглашают Вас принять участие…“» «Пойдем все», — безапелляционно заявила тетка, и Тоне сразу почудился в этой безапелляционности какой-то подвох. Так и случилось. Едва кончился ужин и оркестр заиграл танго, подвела к Тоне похожего на бегемота Калягина, сказала: «Это — Тихон, он с отличием окончил курс и желает познакомиться с тобой». «Ты-то откуда знаешь?» — зло спросила Тоня. «Собственно, что?» — растерялась тетка. «Что он „желает“, — еще злее сверкнула глазами Тоня и, повернувшись к Тихону, прошипела: — Пошел». Он растерянно посмотрел на тетку и, капризно поведя плечом, удалился. Лицо у него покрылось красными пятнами.
Когда пришли домой, отец начал привычно мерить кабинет по диагонали, тетка протерла пенсне, капитально устроилась на клеенчатом диване и начала:
— Тихон — прекрасная партия, ты, Тоня — величайшая дура и не понимаешь своего счастья, и вообще ты очень гордишься своей тонкой и возвышенной сущностью, а на самом деле ты — закостенелая солипсистка!
— Тетя, вы хоть понимаете, о чем говорите?
— Я понимаю главное: Алексея уже вызывали, поняла? И если ты не выйдешь замуж за Тихона — ты убьешь своего отца окончательно, так и знай!
Тоня потрясенно переводила глаза с отца на тетку, отец был серый, страдающий, мятый какой-то.
— Папа… — спросила она. — Тебе это… нужно? — Он молчал, и она повторила: — Нужно?
Он пожал плечами и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
— Тоня, — сказала тетка каким-то вдруг добрым и севшим голосом, — девочка, ты пойми, есть обстоятельства, которые сильнее нас. Помоги папе, будь хорошей девочкой…
Потом была шумная свадьба или что-то в этом роде, какие-то военные и их дамы или жены — кто их там разберет, шум, гам, фокстроты, и танго, и краковяк по требованию начальника академии, который зашел на несколько минут и, отплясав, исчез. Все кричали, у Тони разболелась голова, и она вышла в коридор. Это невозможно, думала она, это совершенно невозможно, я люблю другого, и они не смеют жертвовать мною, гадость какая, за это судить надо! Она стиснула зубы от безысходности и отчаяния и опомнилась только тогда, когда увидела Тихона, он дергал ее за рукав и что-то говорил. «Ммм-м», — замычала она в ответ, не понимая, почему не произносятся слова, потом, приходя в себя, сказала грубо: «Чего тебе?» Он не обиделся и только нежно гладил ее по рукаву парадной крепдешиновой кофточки. «Нет, с этим надо кончать, — подогрела себя Тоня. — Раз и навсегда, нельзя же поддаваться этой черноте, конечно — отец, двадцатилетняя беспорочная служба и медаль юбилейная „XX лет в РККА“ — все это дорогого стоит, а разве ее сломанная жизнь, загубленная жизнь, растоптанная жизнь — не стоит ничего? Протопоп Аввакум на костер пошел, а мы все больше у пионерских костров славные песни поем, все рассуждаем: сейчас — это ничего, это совсем не главное, вот нападет враг — тогда другое дело, тогда мы все, как один человек…»
— Иди за мной… — Тоня услышала сзади послушный звон его шпор и толкнула дверь кухни. Здесь было душно, жарко и чадно, тетка вытаскивала из духовки огромный румяный пирог, ей помогали две женщины с кафедры отца, Тоня еще не успела с ними познакомиться.
— По-моему, удался! — громогласно провозгласила тетка и победно посмотрела на Тоню. — Такого пирога никто не ел с октября тысяча девятьсот семнадцатого!
— Зато их много ели до этого, — язвительно произнесла Тоня. — Мне надо поговорить с… женихом.
Тихон послушно стоял на пороге и теребил портупею, тетка посмотрела на него долгим взглядом:
— Мы, женщины, любим нежность и твердость… Не сваляй дурака. — Она повернулась к своим помощницам: — Вперед!
Все трое подхватили противень с пирогом, Тихон галантно поддержал его снизу, двери закрылись — они были на пружине, Тоня отодвинула табуретку:
— Чего ждешь?
Тихон поискал глазами — на что бы сесть, не нашел и взгромоздился на край кухонного стола.
— Очень смотришься, — кивнула Тоня. — Тихон, я не выйду за тебя.
— Почему? — неожиданно спокойно спросил он.
— Потому что я тебя не люблю.
— Ты меня не знаешь.
— Когда узнаю — возненавижу, — медленно, почти по слогам сказала Тоня. — Если тебе так удобнее — я сейчас всем объявлю сама.
— Все же — почему? — еще спокойнее спросил он.
— Я люблю другого.
— Где он?
— Не… знаю. Впрочем, тебе это все равно.
— Ты ошибаешься. Позволь, я разовью свою мысль.
— Не трудись. Хочешь правду? Ты неискренний. Ты… чужой! Ты… У тебя глаза все время бегают!
— Тоня… О чем ты? Какая неискренность, ты взгляни окрест себя… Ты хоть понимаешь, что происходит? А у меня мечта… Вдумайся — мечта!
— Декабристы на эшафот взошли, на каторгу, их жены разделили участь мужей! А ты… О чем ты говоришь?
— Ты тоже мечтаешь… разделить… чью-то участь? Я думал, ты — умнее. — Он встал, оправил ремень, гимнастерку и посмотрел на Тоню каким-то странным взглядом. — Ты перечитай «Гранатовый браслет», финал… — Он аккуратно притворил за собой дверь.
Она выскочила следом, схватила за рукав:
— Все это очень печально и очень красиво, любезный друг Тишенька, только если ты на самом деле… на самом деле… — она не находила слов, понимая, что слова про любовь произнести не сможет, — одним словом, если ты… Понимаешь, да? Ну и вот, жди, зайчик, «Графа Монте-Кристо» читал? Последние слова Эдмона помнишь? «Смысл человеческой жизни заключается в двух словах: ждать и надеяться». Все, — она отпустила его рукав и повернулась, чтобы уйти, он остановил ее, спросил упавшим голосом: «А сегодня… сейчас… ты… Нет?» «Нет».
— А может, и не война? — Зиновьев боялся. — Ты что, академик, — поморщился Фаломеев, — не веришь — у профессионала спроси, — он повел головой в сторону майора.
— Как оказать… — замялся тот, — предположим худшее, ну и что?
Начинался ранний июньский рассвет, далекий горизонт за окном вспыхнул, только что совсем темная, черная даже, трава у края железнодорожного полотна вдруг изумрудно зазеленела, и ослепительно-белая колокольня сельской церкви разделила сине-голубое небо на две неравные половины: одна стремительно откатывалась назад, другая наступала, открывая излучину реки, мост и небольшой городок на ближней стороне…
— Немца знаешь зачем к границе везут? — спросил вдруг Фаломеев и, не дожидаясь Тониного вопроса, ответил: — Отдадут друзьям-товарищам и получат «данке шен», вот так…
— Парвакатор ты… — негромко и очень вяло произнес Зиновьев, похоже было, что его бойцовский дух сильно испарился, если не исчез совсем.
— Собирайтесь, приехали… — Майор откатил двери купе и потянул с верхней полки портфель. Снова зазвенело, майор криво усмехнулся и грустно сказал: — «Хванчкара»… Так и не попробовали. Ладно. — Он был тщательно выбрит — когда только успел — и затянут на последнюю дырочку. — Меня машина встречает, кому по дороге, могу подвезти.
— Мне в школу, она от вокзала недалеко, так что — спасибо, — сказал Зиновьев.
— Что это тебе не сиделось? — удивился Фаломеев. — Тоже мне, дефицитная профессия…
— Племянница сиротой осталась. — Зиновьев развел руками. — Пятнадцать лет девке, не присмотреть — беда…
— Глупо… — фыркнула Тоня. — Вы ведь прямо по Писанию: женщина сосуд мерзостный и способна на любую подлость. А вы, мужчины?