Страница 18 из 18
Еще километра через два, когда стемнело совсем, увидели рассыпающиеся огоньки, их было мало, но Фаломеев сказал: «Город». Решили подождать утра и, спрятав оружие, идти вместе с жителями или беженцами, — их уже видели несколько раз вдалеке, на дорогах. «Придем — полдела, найдем — еще поддела…» — «Кого?» — «Людей. Думаешь, мы одни против? Все против!» — «Так уж и все…» — «Есть специальные люди, их бы только найти…» — «Как?» — «Увидим». Тоня молчала, не прислушивалась к разговору, вспоминала отца — впервые за эти дни. «Он там совсем один, тетя Нина — не в счет, она кровопийца, что со мной — неизвестно, он с ума сойдет! Даже позвонить нельзя, — она улыбнулась этой глупости. — А может, его уже и в Москве нет, ушел на фронт, есть же фронт, не всюду же, как здесь…»
К утру забылись тяжелым сном, нервная и физическая усталость свалила сразу, мгновенно, Фаломеев даже не успел распорядиться об очередности дежурств. Проснулись, а вернее — очнулись, когда солнце поднялось высоко, по дороге — она шла немного ниже, метрах в трехстах, сплошным потоком двигались грузовики с солдатами, техника…
Это был город — местечко, точнее, в котором незадолго до этого погиб Риттер.
Тоня вспоминала потом этот последний день, и он ей представлялся противоречивым и рваным, как неправильно склеенная лента кино, в которой перепуталась логическая последовательность действия.
Появился какой-то человек, как будто его привел Герасимов, незнакомец сказал, что может провести в город…
«Ты русский?» — «Русский». — «Подполье в городе есть?» — «А это не сразу…» — «Тебя же не просят свести, только — сказать?» — «Я вас не знаю». — «А мы — тебя».
Кто это говорил? Кажется, Герасимов, потому что Фаломеев, сделавшись белого цвета, начал ругаться — зачем привел чужого. «Он же русский». — «Зиновьев тоже был русским». — «Почему — был?» — «Потому что…»
Общего языка не нашли. «Я тебя предупреждал!» — это Фаломеев. «По-вашему, — верить никому нельзя!» — это Герасимов. «Демагогией занимаешься… — это снова Фаломеев. — Не подчиняешься дисциплине — уходи совсем».
Герасимов ушел — вдвоем с этим «русским». Тоня вздохнула: «Пропадет Герасимов». — «Догони, верни — пропадем все». — «Не ожидала от вас…» — «Ничего, потом поймешь…»
Рвано, рвано все… Поздно ночью пробрались в город — неведомо как. Фаломеев шел то впереди, то рядом — вел за руку. Дважды едва не столкнулись с патрулем, но Фаломеев чувствовал их приближение каким-то десятым чувством, словно зверь, ощущающий запах более сильного врага. Зачем он так рвался в город? Наверное, верил, — нет, был уверен, что в городе есть подполье, стремился к нему… «Мы их найдем, вот увидишь, и тогда мы — сила!» — «А ночевать где?» — «Найдем». — «Кто пустит?» — «Увидишь, в первую же дверь постучимся — и пустят». — «И напоремся». — «Я ведь не мальчик по фамилии Герасимов». Действительно, он постучался в первую попавшуюся дверь, открыла седая, похожая на учительницу женщина с высокой прической. О чем говорил Фаломеев, Тоня не разобрала, да и не прислушивалась. Женщина их пустила.
На рассвете разбудил: «Через час — акция, будут выгонять из домов, так что лучше самим…» — «Какая акция?» — «Идем».
Пришли на небольшую площадь, здесь уже собралось человек сорок жителей, они стояли молча, в центре заканчивали сооружение огромной буквы «П» из деревянных перекладин, этим занимались немецкие солдаты. Когда под конвоем привели троих в крови, Тоня все поняла: Герасимов стоял в середине…
— Степан Степаныч… — Губы омертвели, словно зуб собирались удалить и сделали укол — не туда, куда нужно. — Его же убьют!
— Молчи…
— Его же…
Притянул к себе, зажал рот ладонью, она попыталась вырваться и вдруг увидела, что он не смотрит на Герасимова и на нее не смотрит — уперся взглядом в стену. Здесь висел свежеотпечатанный плакат с готическим текстом, над ним фотография: «…предатель Рейха… пособник… убийца доблестных… казнен…» — отрывочно, несвязно, непонятно, и вдруг: «Это же Риттер…» Показалось — не Фаломеев это произнес, а готические буквы вспыхнули в мозгу ослепительно-ярким светом…
На помосте появился офицер с молниями Вотана в черной петлице, начал что-то говорить, переводчик перевел, и солдат сразу же вышиб из-под ног обреченных три деревянных ящика.
Тоня прижалась к Фаломееву, закрыла глаза. «Иди скорее, эта женщина — своя, она поможет, если что, иди…» — Фаломеев говорил торопливо, нервно, он снова смотрел куда-то в сторону, и, проследив за его взглядом, Тоня увидела Зиновьева, на лице которого, в глазах, был такой нечеловеческий ужас, что в первую секунда она подумала — Зиновьев перепуган видом повешенных, но тут же поняла: он видит Фаломеева, и его страх — отсюда. Зиновьев начал пробираться сквозь толпу, Фаломеев — за ним. Не в силах оторваться от них и уйти, Тоня шла следом, словно на привязи, ощущение, что сейчас произойдет нечто страшное, — нарастало, усиливалось с каждой секундой, все пошло скачками, с провалами: «Иди за мной», — это Фаломеев цедит сквозь зубы Зиновьеву, и слова отчетливо слышны, потом пустота и голос Зиновьева: «Твой Герасимов дурак, напоролся, я все тебе объясню». Потом снова провал, «…выдал, сволочь!» — «Он же немец!» — «Ты выдал!» — «Мне за это орден положен!» И автомат в руках Фаломеева — где он его прятал? — и хрип Зиновьева: «Я вас спасал…» Короткой очереди Тоня не услышала…
Очнулась в знакомой комнате, рядом стояла недавняя женщина и гладила по руке: «Успокойся, чего не бывает, война…»
— Фаломеев? Где Фаломеев?
Неужели осталась одна…
Незримые, неведомые, нескончаемые дни и ночи, сколько их впереди?
Теперь же был вечер, день девятнадцатый…