Палач.

На следующее утро, сразу же после обхода она вошла в палату Антона. Он не спал и как будто ждал ее. Пока она открывала и закрывала дверь, шла к нему, отодвигала стул, садилась – все это время он не сводил с нее глаз. И потому ей казалось, что она двигается как в замедленной съемке. Но вот все ритуалы были исполнены, и она спокойно посмотрела на Чабисова. Что он ожидал там увидеть? Насмешку? – Ее там не было. Раскаяние? – Немного, да. Но главное, там было море сострадания, волна которого накрыла Антона с головой. И ему захотелось плакать.

– За что? И почему? – тихо спросил он.

– Так было надо, – в тон ему ответила Алессия.

– Надо кому?

– Прежде всего тебе самому! – Алессия попыталась накрыть его запястье своей рукой, но Чабисов отдернул руку, как это делают обиженные на близких дети, что, в общемто, подтверждало правильность поставленного доктором Фонтана диагноза.

– Мне нужно было совершенно другое, – отвернувшись от нее, чтобы скрыть слезы обиды, сказал Антон.

– И ты готов был это взять? – она всетаки взяла его руку, которую он после непродолжительного сопротивления доверилтаки ей.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты, совершенно довольный собой, не смеющий себя ни в чем упрекнуть, абсолютно уверенный в своей правоте… Ты готов был принять чьюто любовь? – она говорила очень тихо, и ему пришлось повернуться к ней лицом, чтобы расслышать ее слова.

– Не чьюто, а конкретно твою. И ты это знаешь…

– Не мою и ничью другую, – с нескрываемой грустью обронила она, после чего поднялась и вышла.

Чабисов остался в полном недоумении. Зачем приходила? Зачем так говорила с ним? Зачем душу ему теребила? Сука! Сука!! Сука!!! Он резко поднялся на кровати, задев капельницу, которая с грохотом упала на пол. Этот шум его только больше разозлил. Вскочив на ноги, он стал бить и крушить все, что попадало ему под руку. Через минуту в палату вбежали дежурный врач и пара крепких санитаров, которым удалось уложить Антона в постель. Введенное успокоительное подействовало быстро. Алессии об инциденте доложили сразу. Но она не сочла нужным вмешиваться в работу своих подчиненных. Они знали, что следует делать в случае обострения и усиления агрессивного фона.

На следующий день Алессия вновь зашла к Чабисову. Сев у его кровати, она вновь взяла его руку в свою для проверки пульса:

– Почему буянил? – спросила она как бы невзначай.

– А почему ты ушла? Ты же врач! Психолог. Мать его!!! Так почему же не дослушала меня и ушла?

– Что такое «мать его»? – серьезно спросила Алессия.

– Вот чурка нерусская! – улыбнулся Чабисов. И она это заметила! И это было хорошо. – «Мать его» – это чтото типа вашего «порка мадонна».

– Понятно. Значит, ругательство, – она положила его руку на одеяло, и это ему не очень понравилось.

– Ну что ты как прокурор? Ругательстворугательство! Мы вчера не договорили.

– А о чем с тобой можно говорить?

Чабисов чуть не поперхнулся от негодования.

– Как это о чем? Обо мне! О тебе!! О нас, в конце концов!!! Иначе какого хрена я сюда лег и заплатил огромные, даже по меркам Англии, деньги? – Антон был не на шутку взбешен.

– Что такое «хрен»? – спокойным голосом спросила Алессия.

– Корень такой. Горький очень.

– Понятно. Значит, опять ругательство, – констатировала Алессия, после чего поднялась и так же внезапно, как за день до этого, исчезла.

Чабисов был в полной растерянности. Он как мудак напросился сюда в надежде, что здесь ему помогут. А здесь… И он опять начал все ломать и крушить. Опять дежурный врач, опять санитары. Успокоительное. Сон. Пробуждение. Алессия. Она сидела рядом и держала в своих ладонях его руку. При этом взгляд ее лучился теплотой и любовью.

– Если будешь ругаться или буянить, я уйду и больше не приду. Тебе дадут на руки выписку. Деньги, заплаченные за курс лечения, будут возвращены. Мы не справились. Такое в практике случается, – она говорила официальные вещи, но в глазах он читал совсем другое: симпатию, понимание, приятие.

– Не уходи, – выдавил он из себя, поскольку от нахлынувших на него чувств еле переводил дыхание.

– Хорошо. Я не уйду…

Чабисов начал говорить. Он говорил весь день с перерывами на еду и отдых. Он говорил весь следующий день. Он говорил три дня подряд. Алессия молчала и слушала. Слушала и молчала. Она уяснила, что перед Антоном виноваты все. Что его с раннего детства (это был важный момент) все обижали. Что отношение к нему продиктовано завистью и злостью. Что он все делал правильно. Что он не признает приговор екатеринбургского трибунала. Что вообще ему начхать на человечество, на мелких людишек, на быдло. Он выговорился. Пар вышел. Теперь следовало начинать его лечить. Но как? В конце третьего дня Алессия поднялась и всем своим видом продемонстрировала, что уходит.

– Что опять не так? – в отчаянии закричал Чабисов. – Что? Ответь!! Почему ты уходишь? Почему?? Почему??? – после чего Алессия услышала разрывающие душу рыдания.

Она стремительно развернулась и подбежала к Антону. Он плакал, как могут плакать только сильные мужчины, пытаясь задушить в себе всхлипы и унять слезы. И от этого выглядел еще более трогательным и беззащитным. Что ж. Она добилась своего. Плотина его цинизма и гордыни была сломана. И теперь, вместе с этими рыданиями, из него выходили злость, агрессия и ненависть.

Она села рядом и начала гладить его по голове, которую он доверчиво уткнул в ее грудь. Через некоторое время он успокоился, а она продолжала сидеть рядом с ним, понимая, что выиграла у судьбы битву за этого человека.

Чабисов быстро шел на поправку. У него улучшился аппетит. Нормализовался сон. Он радовал Алессию своими успехами на тернистом пути исправления и превращения. Через неделю он попросил отвести его в церковь. Там он долго сидел на скамье, погруженный в собственные мысли. А после возвращения попросил принести ему Библию, которая с тех пор неизменно лежала на столике рядом с его кроватью. Через три месяца мало кто мог бы узнать в интересном, средних лет мужчине с пронзительно мудрым взглядом прежнего Чабисова. Теперь это был совсем другой человек, гораздо более чуткий, понимающий и любящий. Алессия блестяще справилась со своей работой. Но… Увы… Время пребывания Антона в ее клинике подходило к концу. Дело шло к выписке и расставанию.

В последний вечер своего пребывания в Модене Чабисов пригласил Алессию на ужин. После десерта, когда им принесли терпкое местное диджестиво, [52]Чабисов достал из кармана пиджака небольшой сверток, который стал нервно разворачивать на глазах у немного удивленной спутницы. Чувствовалось, что он очень волнуется. Но наконец все трудности борьбы с неподдающейся упаковкой были преодолены, и на столе оказался красивый футляр, обтянутый дорогим фиолетового цвета бархатом. Антон Борисович пододвинул загадочную коробочку к Алессии. Та, немного смутившись, открыла ее.

– Нет! – с восторгом воскликнула она, увидев искрящийся всеми цветами радуги великолепный бриллиант.

– «Нет» – это твой ответ? – с мягкой улыбкой спросил Чабисов.

– «Нет» – это не ответ. Это удивление!

– А чему тут удивляться? Ты сделала из меня человека. Ты фактически подарила мне вторую жизнь. И я не хочу да и не могу с тобой расстаться. Выходи за меня замуж. Все формальности с моей прежней женой давно улажены. Я абсолютно свободен. Я не говорил тебе об этом, но вчера с помощью падре Андреа я перешел в католичество. Так что я не вижу никаких преград для нашего с тобой венчания. А я хочу именно венчаться. И только с тобой, – он проговорил это достаточно быстро, как бы проговаривая заученный текст, что лишь еще больше убедило Алессию в серьезности его намерений.

Она достала из коробочки кольцо, надела его на палец и без лишнего жеманства ответила: «Я согласна». Чабисов, издав вздох облегчения, нежно взял ее руку и поцеловал палец, на котором поблескивал магическим светом чудояспис, после чего они молча поднялись и направились к выходу. Говорить ни о чем не хотелось. Сейчас им уже некуда было спешить. Впереди была долгая и счастливая жизнь. Они сели в припаркованную рядом с выходом «ланчу», Чабисов вставил ключ в зажигание, включил двигатель и… Взрыв был не очень сильным, но это не спасло пассажиров, так и не сумевших выбраться из объятой пламенем машины.