Страница 27 из 201
Катуков не простил Кривошеину попытки «подкопа», и точка в их соперничестве была поставлена в ходе зимнего наступления на Украине. Отходя из Попельни, немцы торопились вывезти награбленное и угнать в Германию эшелоны с молодыми украинскими рабами. Катуков подгонял Кривошеина, требуя от него как можно быстрее двигаться на Попельню и отрезать немцам пути отступления. А тот замешкался (по какой причине – это уже неважно), и Катуков тут же дал волю своему гневу. В результате в январе сорок третьего комкор Кривошеин был смещен, а восьмой механизированный гвардейский корпус принял его заместитель, полковник Дремов, вскоре ставший генералмайором. Так у капитана Дементьева появилось новое корпусное начальство.
Генерал Иван Дремов был типичным краскомом «генерации тридцатых» – офицеры, подобные Липатенкову, были среди них явлением редким. Среднего роста, широкоплечий, плотный, с простецким грубоватым лицом, упрямым подбородком, черным ежиком волос и злыми глазамибурачиками, Дремов походил на околоточного времен сгинувшей империи Романовых. Когда «его превосходительство» был в гневе, а в гневе он был практически всегда, особенно во время боя, лицо его становилось зверским, и бил «товарищ» Дремов тогда палкой всех, от комбригов до лейтенантов.
Драться – это вообще была «привилегия» славных советских генералов, большинство из которых, в полном соответствии со своим интеллектом, ходило с палками и при первой возможности пускало их в ход, не брезгуя, однако, и простым кулаком. Палка была для них «табельным оружием», применяемым гораздо чаще, чем пистолет, по большей части мирно спавший в генеральской кобуре. Хорошо владели палкой и кулаком Катуков, маршал Конев и многие другие генералы – так хорошо, что капралы армии Фридриха, короля прусского, от зависти корчились в гробах.
Революцию семнадцатого года делали внуки крепостных крестьян, и сидела у них в генах память о барских батогах, веками гулявших по спинам их прадедов и прапрадедов. И они, выйдя из грязи в князи, но не обретя при этом культуры военных аристократов, щедро лупили палками своих подчиненных. Причем били они не рядовых солдат и сержантов – чай, не проклятый царский режим! – а исключительно офицеров, демонстрируя «демократизм» по отношению к «народу».
Жалобы на «палочный произвол воевод» были нередки, жаловались, насколько было известно Дементьеву, и на Дремова. Но жалобы эти не доходили ни до Сталина, ни до ЦК ВКП(б), ни до московской Контрольной комиссии – бдительная военная цензура ревниво оберегала «палочное право» и «палочный авторитет» генералов. А иногда жалоба попадала в руки того, на кого она была написана, и тогда «обжалованный» излавливал «жалобщика» и разбирался с ним приватно, в зависимости от погоды, расположения звезд на небе и на погонах, обстановки на фронте и собственного настроения на момент излавливания. С тех пор, наверное, и появилась у молодых русских офицеров поговорка: «Кривая произвольной формы всегда короче прямой, проходящей в непосредственной близости от начальства».
Но русские полки шли на запад, и гнала их туда обида за родную землю, а не палки генералов, и уж тем более не пресловутые «заградотряды НКВД».
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ВПЕРЕДИ – ГРАНИЦА
С опаской окнами на них взглянули хаты,
И вышли женщины с опаскою в глазах
Девятнадцатая гвардейская механизированная бригада шла на запад по зимнему снегу, хрустевшему под колесами тягачей как сухой валежник. Мост через реку Соб уцелел, он оказался крепким, но без перил, и подходы к нему обледенели. Карабкавшаяся на мост «тридцатьчетверка» поскользнулась и, перевернувшись, ухнула в воду башней вниз, шевеля гусеницами, как шевелит лапками жук, опрокинутый на спину.
– Водителям – соблюдать осторожность! – передал по колонне капитан Власенко. – А то купаться вроде как еще рановато. Но и не мешкать, – добавил он, поглядывая в хмурое зимнее небо, – а то заявятся гости незваные.
Комдив, что называется, накаркал. Откуда ни возьмись, выскочила пара «фоккеров» и атаковала танки, шедшие впереди. Павел уже ожидал увидеть горящие машины – горькое зрелище, столько раз виденное им в тяжелом сорок втором, – но не тутто было. Зенитчики не сплоховали и встретили немцев дружным огнем. Один истребитель загорелся и врезался в берег, второй, образумившись, вильнул в сторону и скрылся.
Перейдя реку, дивизион на малом газу двинулся к деревне Фердинандовка, готовый в любую минуту развернуться и поддержать огнем шедшие впереди танки.
Не понадобилось – село взяли без боя. Железнодорожная станция Фердинандовка была связана с Винницей и Жмеринкой, и почти одновременно с появлением на перроне советских солдат туда подкатил немецкий санитарный эшелон. Краткий, но содержательный диалог танка с паровозом для последнего кончился печально: паровоз, подбитый первым же выстрелом танкового орудия, встал как вкопанный, жалобно свистя паром, вырывавшимся из его простреленного железного брюха. Поезд шел к фронту и оказался пустым – в его вагонах находились только врачи и с десяток немецких тыловых чинов, – зато в хвосте состава были прицеплены несколько вагонов со скотом, птицей и продуктами. Лакомый кусочек вызвал у бойцов живейший интерес, и Дементьеву (пока Власенко разбирался с пленными) пришлось ставить у вагонов охрану: делить трофеи было некогда – немцы в любой момент могли контратаковать.
Развернув одну батарею на винницкое направление, Павел с несколькими бойцами обшарил всю станцию. В здании вокзала их явно не ждали – немецкий персонал спокойно продолжал заниматься своим делом (но руки поднял очень дисциплинированно). Попытку «сопротивления» попробовал оказать только начальник станции: он рявкнул чтото грозное, когда Дементьев без стука распахнул дверь в его кабинет. Тем не менее, кровопролития не последовало: увидев звездочки на ушанках и ППШ, взятые наизготовку, немец сбледнул с лица и сдался без боя.
Обстановка оставалась неясной. Впереди, за деревней, шел бой, и Власенко приказал разгрузить вагоны, скот отогнать в тыл, а продукты разделить между батареями и раздать местному населению.
Когда Дементьев, проверив готовность батарей к обороне, вернулся к захваченному эшелону, там уже шла веселая суета. Солдаты облепили вагоны, словно муравьи толстую гусеницу, сдуру заползшую в муравейник. Из продуктового вагона они вытащили несколько ящиков с керамическими бутылками. Бутылки были украшены витиеватыми этикетками и содержали темную жидкость неизвестного назначения. Жидкость пахла приятно, но смущала керамическая тара, а знатоков немецкого языка среди солдат не водилось.
– Может, это средство от вшей, – предположил один из бойцов, – санитарный эшелон всетаки. Выпьешь – и волосы вылезут на всех местах. Или вообще яд какойнибудь…
– А пахнет вкусно, – заметил другой, принюхиваясь к раскупоренной бутыли.
– Надо смочить кусок хлеба и дать собаке – вот и проверим!
– А где ты собаку возьмешь? Они от стрельбы попрятались все кто куда!
Последователь академика Павлова сконфуженно умолк и поскреб затылок – бросить или вылить ароматное зелье рука не поднималась.
Дегустатор нашелся – им оказался пожилой усатый солдатпехотинец с обветренным лицом, неопровержимо свидетельствовавшим о том, что за свою жизнь «доброволец» беспощадно «приговорил» не одну бутылку спиртного. Он долго принюхивался, осторожно попробовал зелье кончиком языка, а потом глубоко вздохнул и заявил:
– Эх, была не была! Пострадаю за общество! Ежели что, отпишите родным – погиб, мол, за Родину! Геройски! – солдат внушительно поднял палец.
Сделав это свое патетическое устное завещание, пехотинец наполнил таинственным снадобьем алюминиевую кружку и поднес ее к губам. Наверно, ни один цирковой номер не вызывал у зрителей столько эмоций – за процессом дегустации напряженно следило человек тридцать. Солдат покачнулся, и ктото охнул, ожидая, что «страдалец за общество» вотвот рухнет бездыханным. Но вынос тела не состоялся – осушив кружку, усатый обвел публику повеселевшим взглядом.