Пересуд

— Когда это и кто это вам поручил? — ухватывается Ваня за эти слова. — В стране давным-давно нет свободных выборов! И это — демократия?

— А что, есть кого-то еще выбирать? Назови этого человека, хочу узнать его имя! Действительно, давно пора сдать дела, а не знаю, кому.

— Никому вы их не сдадите! Нет, недаром вы сравнили себя с Христом!

— Это ты сравнил, — кротко улыбается Сталин.

— На самом деле вы считаете себя богом! Богом-отцом, то есть даже выше Христа! Вот почему вы сначала боролись с церковью, — догадывается Ваня, — а потом ее разрешили! Сначала вы опасались конкуренции Бога, а потом, когда увидели, что народ на вас молится и другой религии, кроме культа Сталина, нет и быть не может, вы разрешили Бога. Он для вас перестал быть конкурентом. И с виду это действительно так, многие действительно вами просто очарованы. Но не обольщайтесь, это доступно шарлатанам с некоторыми способностями! Кашпировский всю страну заставил головами крутить — что, и его великим человеком считать? Тоже богом?

— Какой Кашпировский?

— Вы его не знаете. Неважно.

— При чем тут бог? — пожимает плечами Сталин. — Я — Сталин, мне этого хватает. Я просто подумал: если кто-то верит, пусть верит. Если кто-то хочет ходить в церковь, пусть ходит. К тому же, они, церковники, стали понимать правильно многие важные вопросы. Они поняли главное: все, что делается, в том числе и кое-что жестокое, — все это делается для народа, для страны, для державы! И если ты, мальчик, этого не понимаешь, тебя надо перевоспитать! Пришел он тут мне глаза открыть! — встает Сталин во весь рост — и кажется при этом намного выше, чем есть на самом деле. — Кровь, пытки, репрессии, насилие, коллективизация, какой ужас! Знаю! И то, что многие палку перегибают, знаю! Что карательные органы сами иногда себя ведут преступно — тоже знаю! Но разница в том, что они борются за государство с теми, кто против государства, и за это я им все прощаю! Империя Российская пропадала — кто ее спас? Большевики! И я в том числе! Отбились от всех врагов, удержали, стали возрождать, а тут — троцкисты, сволочи, те же большевички старые заскулили, не понимая момента, — началась чистка! Дайте каменщику строить! Не даете — десять в зубы, пять по рогам! А с кем строили страну? С народом, который ничего нового не любит, который по крепостному праву плакал, когда его освободили, с народом, которого Петр Великий гнул об колено и сек, заставлял стать людьми — эх, Петька, Петька, не успел, не дорубил!

— Чего не дорубил? — спрашивает Ваня, чувствуя, как предательский подрагивает что-то в скуле, какой-то желвачок, какой-то нервик.

— Окно в Европу не дорубил, а главное — становой хребет русской косности не дорубил! Думаешь, я не знаю, что, если гайки ослабить, все разбегутся по своим хлевам, к своим курам и поросятам? Знаю! А не дам! Ради их детей и внуков — не дам! Ради их светлого будущего — не дам! Чем еще удивишь? Что миллионы людей загнал в концлагеря, что на войне опять же миллионы положил, лишнюю кровь пролил? Знаю! Не удивишь! Но почему? Потому что я людоед такой? Нет! Только потому, что нам за двадцать-тридцать лет надо два-три века пройти! Это война! И кто-то должен взять на себя ответственность! А никто не хочет! Все хотят добрыми быть! А я — беру! За кровь, за грехи, даже за преступления во имя великой цели — все беру на себя! И если кто нашей советской державности будет мешать — мочить в сортирах! Безоговорочно! Однозначно! Сопляк, пришел тут вопросы задавать, учить меня! Маршалы и генералы вот тут пытались мне советы давать! Теоретики! Иностранные представители! Писатели вякали! А почему им не вякать — у них никакой ответственности! Им — советовать, а мне — решать! И брать на себя все! Весь ужас, всю эту ночь перед рассветом! Рассвет будет ваш, пользуйтесь, можете даже не благодарить, а ночь — моя. Нужен мне культ личности, прямо я тебе шейх персидский! Да я бы его в один день свернул, тут ты прав. Но он стране нужен, государству нужен, потому что любящий меня работает лучше, он оптимистичен и весел! Поэтому все, что государству хорошо, то и хорошо, что ему плохо — то и плохо! Хорошо было бы государству, если бы я сына сменял на фашистского генерала? — В глазах Сталина влажно блеснуло что-то и голос чуть дрогнул. — Нет, было бы плохо. Авторитету вождя было бы плохо. И я отдал родного сына на гибель! Надежда, жена, хотела, чтобы я ей внимания уделял больше, чем стране, обижалась, оскорбляла меня — никто не слышал, потому что в спальне, а как я ее обидел — все видели, потому что я живу открыто! Застрелилась! Жаль? Да! Но — баба! Я, как глава государства, как вождь народов, кого я должен выбрать, страну или бабу? Отвечай!

Ваня молчит.

— Христос! — с горечью говорит Сталин, немного успокаиваясь. — Христос на муки шел, но знал, что воскреснет! Не на смерть шел, на подвиг! Да и то взмолился: «Злой! Злой! ламма Савахфани?» — Сталин воздел руки, передразнивая. — А я — не жалуюсь, не молю никого! Я знаю, что впереди только смерть и только муки! Да еще и наплюют на могилу, а то и вытащат из нее, надругаются! Это пострашнее!

— Вы тоже будете жить! — выкрикивает вдруг Ваня. — В сердцах людей! За ваши великие дела и великие муки, за… Простите меня! Расстреляйте меня!

И Ваня протягивает Отцу винтовку.

— Я рук не мараю. — Сталин нажимает кнопку звонка.

Являются два майора.

— Расстреляйте его, — приказывает Сталин. — А потом — друг друга за то, что позволили ему сюда проникнуть.

Ваню ведут каменными извилистыми коридорами.

Он помнит, как расстреливали в таких случаях. Неожиданно, в затылок.

И говорит конвоирам:

— Я лицом встану.

— Чудак, охота тебе в глаза смерти смотреть?

— Так надо!

Они слушаются, ставят его спиной к стене, отходят, вскидывают свои командирские пистолеты.

— Да здравствует товарищ Сталин! — вскрикивает Ваня.

— Это уж само собой, — отвечают майоры, целясь — один в левый глаз, другой в правый. Они любят так упражняться, а кто не попадет — выставляет бутылку. Если же оба не промахнутся, ставят каждый по бутылке, чтобы никому не обидно. А когда оба промажут (то есть попадут, но не в глаза), опять же ставят друг другу по бутылке, ради справедливости.

Грянули выстрелы, в глазах Вани сверкнула боль и настала темень, затылок ударило о стену, но он каким-то сверхъестественным образом успел увидеть, как офицеры, повернувшись друг к другу, сказали:

— Три, четыре! — и два выстрела слились в один, и они стройно и четко упали, ногами друг к другу, подошва к подошве, даже в смерти своей соблюдая привычку к порядку и дисциплине.

Ваня против Сталина

Вариант второй

Шло время, Ваня читал, думал, у него появлялись новые аргументы.

И вот ему видится: он опять входит к Сталину. Он хорошо подготовился, в руках у него папки с документами.

Впрочем, еще больше папок у обвинителя и адвоката, которые идут вслед за Ваней. А за ними — вереница свидетелей.

— Встать, суд идет! — говорит Ваня.

— Ничего, пусть посидят, — машет рукой Сталин.

— Я вам говорю!

— Мне? Почему?

— Потому что судить мы будем вас!

— За что?

— Вас, и ваш режим, и ваших последователей — чтобы дать однозначную оценку…

— Однозначных оценок в истории не бывает, дорогой.

— Бывает! Гитлер — негодяй, однозначно? Фашизм — плохо, однозначно? Сегодня вам не удастся заморочить мне мозги!

— Ты еще скажи, что и коммунизм плохо.

— Плохо — потому что несбыточно! Повторяю, не отвлекайте меня!

— Как говорил Михоэлс, мудрый человек: «Не сбивайте меня, я сам собьюсь!» — усмехнулся Сталин.

Процесс начинается.

Обвинитель говорит, что так называемая Сталинская конституция была ширмой, никто ею не руководствовался, возникло тотальное двоедушие и презрение к законам, продолжающееся по сей день.

Защитник возражает, что это была самая демократичная конституция в мире, гарантировавшая свободу слова, собраний, печати, шествий, демонстраций, неприкосновенность жилища, тайну переписки.