Страница 3 из 17
Мальчик осторожно обнюхал еще влажные пальцы. Сквозь резко-кислый запах мочи пробивался еще какой-то необычный запах.
Тарвес скривился в своей любимой ухмылочке и произнес:
— Ну, вроде как от Лии, когда она вспотеет, ну, после того, как они с Нумром… — он двусмысленно хихикнул.
Уимон глубокомысленно кивнул. Спальная комната в куклосе была одна на всех, и, хотя дети спали за занавеской, от запахов и звуков она не защищала. Да и дыр в ней было предостаточно. Тарвес еще раз поднес свою растопыренную пятерню к носу, подержал, а потом лизнул. Уимон заинтересованно уставился на него. Тарвес поморщился и сплюнул.
— Не понимаю, почему Нумр все время лижет Лии это место? По-моему, гадость. А может, это не тот запах? Может, она пахнет по-другому потому, что она «дикая»?..
— Какая же Долорес «дикая»? — не согласился Уимон. — Она же живет в куклосе.
Тарвес хмыкнул:
— Ну да, только в куклосе и никогда не выходит за Барьер. Не знаешь, почему?
Уимон задумался. Действительно, все взрослые, а иногда и дети время от времени покидали ограниченное Барьером внутреннее пространство поселения. Но он не мог припомнить ни одного раза, чтобы это сделала Чокнутая Долорес. Она таскалась по внутреннему двору, бормоча себе под нос свои дурацкие страшилки и возвышая голос всякий раз, когда кто-либо из взрослых или детей оказывался от нее на расстоянии пары ярдов. Впрочем, после того как Сган-самец в кровь разбил ей лицо, она остерегалась кричать в его присутствии. К укроминам в Барьере она ни разу не подходила. Более того, она старалась держаться как можно дальше от плетей его подвижных лоз, утыканных иглами и колючками.
— А правда, почему? — растерянно спросил Уимон.
Тарвес высокомерно усмехнулся и покровительственно покачал головой:
— У нее нет идентификационного знака. Уимон удивленно округлил глаза:
— Как это?
Тарвес пожал плечами:
— Вот так. Если она приблизится к Барьеру, он ее убьет.
Мальчики затихли. Уимон почувствовал, что плечо саднит так, будто к нему прижали раскаленный прут. Он попытался бороться с этим ощущением, упрямо стиснув зубы, но потом не выдержал и тихо застонал. Тарвес бросил на него быстрый удивленный взгляд, но в следующее мгновение глаза его расширились, а лицо побелело:
— Уимон! Ты оцарапался!!
Мальчик вздрогнул и скосил глаза на плечо. Точно, рубашка была распорота острой колючкой, а на белой коже багровела длинная ссадина. Уимон растерянно повернулся к Тарвесу и испуганно произнес:
— Я… думал, просто капнуло.
Тарвес чуть не плача начал протискиваться мимо Уимона вдоль стены кустарника.
— Я сейчас, Уимон, я приведу взрослых… только ты не умирай, ладно? Я быстро… Ну пожалуйста…
Уимон остался один. Яд колючек Барьера мог мгновенно убить любого зверя или «дикого», даже просто попав ему на кожу, но жители куклоса, который защищал Барьер, имели некоторый иммунитет. На коже всех мальчишек, обитающих в куклосе, было немало коричневых пятен, образовавшихся в местах, куда капнули микроскопические капельки яда, сорвавшиеся с колючек, когда они лазили в зарослях Барьера. На них обращали не больше внимания, чем на обычную ссадину. Но сейчас… Царапина означала не только то, что яд попал в кровь, но и то, что количество его было в несколько раз больше, чем досталось мальчишке за всю его недолгую жизнь. Слава богу, рецепторные клетки коснувшейся колючки вовремя установили, что он член защищаемого этим Барьером куклоса. Если бы не это, худенькое тельце уже корчилось бы в предсмертных судорогах, истыканное доброй сотней подобных колючек. Уимон утер пот, облизнул растрескавшиеся губы сухим и жестким, как наждак, языком. Он почувствовал, как у него подгибаются ноги, осторожно, стараясь не задеть плетей, усеянных колючками, опустился на спину. Он вряд ли мог описать свое состояние, но было очень плохо. Ему показалось, что кто-то схватил его за волосы и тяжело, рывками поволок по проходу. Яд уже сильно затуманил мозг, поэтому он так и не понял, было ли это на самом деле или просто почудилось. Потом послышались голоса, среди которых он узнал голос Редда-родителя. Уимон попытался ответить, но не смог пошевелить губами, перед глазами поплыли странные, яркие и веселые круги, губы мальчика дрогнули, пытаясь растянуться в улыбке. Последнее, что он помнил — его снова кто-то тянет за собой, причем на этот раз гораздо сильнее, чем прежде. Впрочем, это могло быть и бредом…
Уимон болел долго, почти полгода. Первые два месяца он просто неподвижно лежал, ничего не видя и не слыша, реагируя только на громкие звуки и почти рефлекторно приоткрывая рот, когда Оберегательница Аума поила его бульоном. Сган-самец совсем уже было убедил большую часть обитателей куклоса, что «…этот недоносок вот-вот сдохнет, а потому не стоит тратить на него пищу и мыло. По уму, давно пора бы выкинуть его за Барьер». Но мальчик наконец начал открывать глаза и шевелить пальцами рук. Так что решили подождать. Тем более что причины неприязни Сгана к мальчику ни для кого не были секретом. Сган был единственным сертифицированным производителем в куклосе, и большая часть здешних детей была от него. Уимон был единственным потомком Желтоголового Торрея. Жена Торрея имела еще четверых детей от того же Сгана и была не прочь завести пятого. Чего, однако, совсем не хотел Торрей. И потому Сган частенько давал волю своему скверному характеру. Но, как говорят, все самцы таковы. К тому же дети у Сгана получались что надо, так что на некоторые недостатки его характера можно было бы и не обращать внимания. Тем более что Желтоголовому Торрею Контролер больше не разрешил вести линию размножения, хотя тот ежегодно отправлялся в Сектор за разрешением. Многие считали, что Торрей давал Уимону слишком много воли, потому что он был его единственным ребенком. Болезнь мальчика расценивалась как кара Всевидящих.
Для самого мальчика первые три месяца болезни промчались быстро. Забытья он не помнил совсем. Были какие-то видения, неясные тени огромных скал и сверкающих огненных колонн. Но потом серое мутное забытье начало потихоньку наполняться сначала запахами, затем звуками, а однажды утром появились голоса.
Первое время Уимон не различал слов, но вот голоса вроде были знакомы. Во всяком случае, они казались знакомыми. Он начал вспоминать тех, кому они могли принадлежать. Странные, но такие знакомые имена: Торрей, Редд-родитель, Оберегательница Аума, а где-то дальше слышались визгливые выкрики Сгана-самца. Потом он начал различать отдельные слова, а спустя еще месяц смог наконец на привычный утренний вопрос Оберегательницы Аумы: «Ну как у нас сегодня дела, малыш?» ответить еле слышно:
— Се… Аманна…
Оберегательница ахнула и всплеснула руками:
— Ты гляди, заговорил, а мы-то уж… — и она с улыбкой наклонилась над ним, смахнув слезу. Не так часто больные радовали ее тем, что возвращались к жизни. Но что поделаешь, если жизнь и смерть всецело в руках Всевидящих, а ей оставлены только компрессы, лечебный бульон, десяток горшочков с медом, барсучьим салом и иными немудреными снадобьями и святая мольба.
После этого утра дела явно пошли на поправку. Спустя еще месяц Уимон с помощью Тарвеса и Оберегательницы Аумы смог наконец, пошатываясь на дрожащих ногах, выйти на воздух. От свежего морозного воздуха у мальчика закружилась голова, а от яркого сияния солнца на белоснежных сугробах потемнело в глазах, но он удержался на ногах и, зажмурившись, упрямо шагнул вперед. Оберегательница, на памяти которой Уимон был вторым выжившим из тех, кто получил ту же дозу яда от колючек Барьера, удовлетворенно кивнула. Пожалуй, этот мальчик имеет шанс выкарабкаться. Первого-то выгнали за Барьер: рука его осталась парализованной, а один глаз — слепым. В куклосе не держали убогих. Было только одно исключение — Чокнутая Долорес. Было…
— Уимон, лови!
Тарвес, лепивший с мальчишками снежного Смотрящего, подскочил к ним, быстро слепил снежок и запустил в приятеля. У того сверкнули глаза. Оберегательница тихонько вздохнула и улыбнулась, увидев, как мальчик, которого едва держали ноги, вдруг наклонился и принялся старательно лепить белый шарик. Снежок пролетел всего пару шагов, а у мальчика от непомерного усилия на лбу выступил пот, но это было уже не важно. Аума подхватила мальчика под руку: