Страница 9 из 62
Над Никиткой снова склонился Тимофей Багаев, огляделся деловито.
— Омельянушка, ну-ка, поди подай вон то бревнушко! — нарочито ласково обратился он к замершему рядом великану. — Вон тот столбик от ворот принеси-ка нам.
Омелька развернулся всем телом, чтобы глянуть, куда указывал Тимофей. Урча что-то в бороду, прокосолапил к разбитым воротам Никиткиного дома и ухватился за обтесанное дерево. Растопырил ноги — каждая толщиной поболе столба.
— Не сдюжит, — предположил Грязной, поглаживая шерсть на собачьей голове. — Земля от мороза как камень.
Тимофей прищурился:
— Омельян и не такое выворачивал.
Высоченная подпора, обхваченная огромными лапищами опричника, покачнулась. Омельян покраснел от натуги, дернул сильнее. Зарычал по-звериному, потянул на себя и выворотил столб вместе с кучей мерзлой земли. Обернулся, довольный, скаля крупные зубы и сверкая глазами. Кровля ворот, оставшись без опоры, покосилась, затрещала и рухнула, гулко стукнув Омельку по темечку. От удара от кровли отлетели полицы, сломались пополам. Омельян удивленно замер. Потрогал невредимую голову и обронил свое излюбленное:
— Ишь ты…
Опричники загоготали, будто позабыв, для чего они ворвались в деревню.
— Ну, буде! — прикрикнул Грязной. — Дел полно!
Омелька подхватил выдранный столб и поднес его, сбросил возле Тимофея.
— Благодарствую, Омелюшка! — шутливо склонил голову Тимофей, затем подцепил забитого до беспамятства Никитку за волосы и подтянул к бревну. Примостил поудобнее голову, вытащил топорик и деловито оттюкал голову от туловища.
Васька Грязной тут же подскочил, схватил ее свободной рукой, потряс перед собачьей башкой в другой руке:
— Узнаете ли друг дружку?
Остекленевшие глаза глядели друг в друга.
Дурачась, будто выбирая товар, Васька покачал в руках, точно на весах взвешивая, обе головы. Рассмеявшись, выбрал песью, а ненужную — Никитки — швырнул за спину, угодив в склоненную спину одного из мужичков.
— Ну что, Федко, — окликнул Суббота Осорьин товарища, скинув короткий тулуп и поигрывая топориком. — Поиграем чутка? Чья-то возьмет на этот раз?
Федко Воейков, кривоногий рябой детина, усмехнулся черной пастью, сплюнул в снег.
— Да где уж тебе угнаться за мной… Проиграешься ведь опять.
— Ну это еще мы глянем! — хищно оскалился Суббота, перекидывая из руки в руку оружие.
Опричники столпились вокруг, оживленно переговариваясь:
— На сей раз Воейка не сдюжит!
— Да куда там Субботе, проворности нет у него!
— Замах-то у обоих резок…
— Вострота против силы!
— Тут другое, тут точность важна!
Петруша Юрьев, худой малый с птичьим лицом, озадаченно глянул на мужичье, объятое заячьим трепетом. Похватали их, кто в чем был — кто в исподнем, кто в сермяге, пара стариков и вовсе без порток оказалась.
— Надо, чтобы поровну. — Петруша, шевеля бескровными тонкими губами, пересчитывал склоненные мужичьи головы. — Их тут два десятка и семь в придачу.
Суббота согласно кивнул:
— Так дели на каждого, по дюжине. А лишних вон туда давай.
Сильной рукой указал на гомонящих у берега баб.
Пару трясущихся от страха стариков и одного плешивого мужичка опричники сволокли вниз, бросили к ногам заголосивших еще громче баб. Трое, с пиками, остались стеречь, остальные поспешили назад.
Полыхало больше половины дворов, треск и жар стояли по всей деревушке.
Смертным надрывом ревела в горящих клетях скотина.
Федко Воейков уже надел на руку петлю, ухватил крепкий ремень потверже. Покрутил в воздухе тяжелым билом. Глянул на Субботу.
— Ну?
Суббота подошел к крайнему в ряду мужику. Поднял топор над его всклокоченной головой. Желтыми сполохами отражалось в отточенном лезвии пожарище.
Суббота встретился взглядом с Федко и выкрикнул:
— Гойда!
В тот же миг топор мелькнул в воздухе и раскроил голову приговоренного. Не успело повалиться в затоптанный снег тело, как брызнул кровяной сноп из головы еще одного мужика — хватил его кистенем Федко и тут же взмахнул снова, и еще один повалился, а следом другой, уже от удара Субботы.
— Гойда, гойда! — по-разбойничьи заревели глотки, и в реве этом потонули вскрики обреченных.
Топор Субботы, словно коршун, падал на несчастные головы, страшный темный клюв вонзался во лбы и затылки. Проворный кистень Федко не отставал — взлетал, мельтешил, крушил кости. Брызгами, комками летели во все стороны кровь и мозги. Падали тела, дергались, сучили предсмертно ногами. Молодой парнишка, поставленный в ряд к Субботе, не выдержал, закричал. Вскочил с колен и рванул прочь, но угодил в руки зрителей-опричников. Со смехом вытолкнули его обратно, аккурат под удар. Суббота с хрустом вогнал парню топор под ключичную кость, пнул в живот ногой, высвобождая оружие. Не тратя времени, метнулся к следующей жертве. Паренек, бледнея, осел, ткнулся лицом в грязный снег.
Смертным вихрем пронеслись над несчастными. Разгоряченные, замерли возле последних упавших. От одежды Субботы валил пар, шапка сбилась на затылок, волосы прилипли ко лбу. Рябое лицо Федка покраснело, глаза азартно блестели.
Опричники одобрительно загомонили:
— Ничья не взяла! Оба молодцами!
— Отделали на этот раз вровень!
— Кабы молодой не стреканул, то быть Субботе в победителях!
Кистень покачивался в опущенной руке Федка, с железного яблока-била падали в снег тягучие капли. Весь кафтан и сапоги Федка были перепачканы мозговым крошевом.
Обтерев топор об одежку одного из зарубленных, Суббота широко улыбнулся, поднял оружие, потряс им над головой:
— Ну, стало быть, в другой раз! Уж тогда точно!
Федко ухмыльнулся:
— Мели, Емеля…
Егорка Жигулин уже подоспел, подогнал впряженную в розвальни бурую лошадку-мезенку. Смахнул рукавицей с одежды Воейкова и Осорьина ошметки. Покачал головой, разглядывая предстоящую работу.
— Подсобим мальцу, — подмигнул окружающим Суббота, поправляя шапку. — Васька, Тимоха, Петруша — давай! Федко, бери Кирилку и Богдана, ступайте отделайте остальных скоренько.
Федко и его подручные сбежали, оскальзываясь, к низу берега. Федко крикнул охранникам с пиками:
— Сажай в воду всех скопом!
Толпа баб и детей завыла в голос, заволновалась на льду. Плешивый мужичок, которого приволокли недавно, пополз на четвереньках прочь. Один из стражей подбежал, ткнул его пикой в бок, пихнул к краю полыньи. Выдернул пику, задрал окровавленное острие, подбежал к раненому и ногой столкнул в воду. Тяжелый всплеск был едва слышен за воем и плачем. Кирилко с Богданом времени не теряли, толкали баб в спины и бока, били по лицам кулаками, рукоятями сабель. Им на помощь поспешили стражники — перехватив пики, теснили, как овец в загон. Упала в полынью, вслед за мужичком, одна баба. Вторая, третья…
Вдруг из объятой ужасом толпы метнулись в сторону три невысокие фигурки. Опрометью кинулись к другому заснеженному берегу.
— Куды?! — страшно выкрикнул Богдан.
Размахивая саблей, опричник бросился следом, но поскользнулся, упал, носом зарылся в снег.
— Стой, чертово отродье! — отплевываясь, завопил он и оглянулся на Кирилку. — Что застыл?! Уйдут ведь!
Кирилка встрепенулся.
Рассекая воздух, вслед беглецам полетел топор, но, не задев никого, ушел в снежный нанос посреди реки.
— Пес криворукий! — выругался на товарища Богдан.
Троица ребятишек отчаянно мчалась через замерзшую реку.
Рябой Федко, до этого стоявший безмолвно, рассвирепел:
— Стрелой бейте, остолопы!
Кое-как поднявшись, Богдан схватился за сафьяновый сайдак.
— Юрка-а-а! — раздался вдруг звонкий крик из толпы. — Беги, сыночка-а-а!
Один из опричников, долговязый Третьяк Баушов, оскалился и ткнул пикой наугад в толпу.
— Ванюша-а, Ванечка-а мой! — раздался другой возлас.
— Ма-ашка! — подхватила еще одна баба. — Бегите, деточки-и-и!
Богдан, тряся запорошенной снегом бородой, уже достал лук. Вложил стрелу, натянул тетиву и выстрелил. Выругался, цапнул еще одну стрелу, прицелился тщательней.