Страница 53 из 62
Иван подошел к лежащему возле ног Рощина мертвому телу. Держась за посох, наклонился и, внимательно всматриваясь в кровавый разруб, с недоумением покачал головой:
— Из одной плоти все человеки. Мясо, да кости, да требуха всякая. А вот поди ж ты! В одном верность государю и радение своей стороне, в другом — лизоблюдство врагу и предательство веры. Как различить, где кто?
Распрямившись и всем видом изображая горестное непонимание, царь обвел взглядом бояр. Остановился на забрызганном кровью Рощине.
— Тебе бы помыться. Негоже перед царем в таком виде стоять!
Малюта всполошился:
— А ну-ка, подать воды боярину!
Кирилко и Петруша, того только и ждавшие, окатили Рощина водой из обледенелого ушата. Подскочил Боган, сунул кулаком под ребра. Боярин ахнул и упал. Над ним опрокинули еще один ушат.
Больше получаса таскали воду и продолжали обливать Рощина. Тот кричал слабым прерывистым криком — челюсть его дрожала, все тело колотилось. Рощин поджал ноги к груди, пытаясь удержать тепло, но вдруг движения его стали вялыми, будто он опился вином. Глаза его закрылись. На него продолжали плескать водой. На глазах собравшихся тело казнимого сильно побелело, потом начало наливаться синевой. Зубы боярина перестали лязгать, почерневшие губы крепко сжались. Вокруг него нарастали неровные ледяные гребни.
— Гляди, ятра втянулись! — засмеялся стоявший неподалеку Грязной.
Иван повернулся к остальным боярам. Те едва держались, коченея на морозе.
Царь ухмыльнулся в редкую бороду.
— Что, думаете — обманул Василий Иванович несчастного Никитку? Умертвил почем зря, а обещал на службу принять? Так знайте, приспешники литовские, — царское слово крепко! На службу так на службу!
Царь несильно стукнул посохом по телу боярина Рощина.
— Пусть примером послужит для всех вас! Вот что с изменниками бывает! Не выслужил себе гроб Никитка. Мерзлой кучкой до весны полежит, а там и воронам угощение!
Иван снова прошелся мимо умиравшей на морозе знати, не глядя ни на кого. Взобрался на помост и уже с высоты окинул грозным взором провинившихся бояр.
— Все ли поняли, окаянные? — насупился Иван. — Дальше мерзнуть будете или довольно с вас?
Сдавленными голосами принялись умолять:
— Отпусти, государь!
— Нет больше мочи!
— И вины нашей нет! А коли есть — искупим!
Иван подошел к креслу. Неторопливо уселся, вытянул ноги. Пристроил рядом с собой посох. Свободной рукой подпер подбородок, утвердив локоть на кресельной ручке.
— Ну… — словно в раздумье и сомнении, обронил он. — Коль не врете…
Стуча зубами, бояре крестились и клялись:
— Вернее нас не сыскать тебе, государь!
Иван махнул рукой:
— После будете божиться! Нечего в срамной наготе кресты на себя класть. Малюта, угости-ка их из наших запасов. Согреть бояр надо бы!
Малюта неловко забрался на ступени помоста, поискал взглядом в толпе. Выцепил косматого лешего, степенно собиравшего свои инструменты и доски.
— Игнашка! — рыкнул Скуратов. — Тащи на площадь «поджару»!
Кат вздрогнул и бросил доски от козла наземь.
— Егорушка, беги в наш подклет, отпирай его и выкатывай бочонок, что в углу возле двери, — зашептал Игнат, дергая бороду. — Кати его скорее сюда. А я пока факелами займусь.
Егорка схватил ключ и бросился к церкви.
На оцепеневших бояр вновь набросились опричники. Повалили ничком, принялись вязать им руки за спиной толстой пеньковой веревкой.
— Ноги крепить или как? — задрал к помосту рябое лицо Федко Воейков.
Царь хрипло рассмеялся:
— Не надо! Пусть побегают! На морозе поплясали, теперь от жара черед веселья пришел!
Когда последнему из бояр стянули локти, показался запыхавшийся Егорка Жигулин. Низко склонившись, он катил небольшую бочку, быстро перебирая руками.
Игнат, уже накрутивший из бересты с десяток факелов, довольно потеребил бороду и заурчал:
— Успел, успел, Егорушка! Не ошибся я в расторопности твоей! Ну, ставь вот сюда бочоночек. На тебе пучок, подпали от костерка монашьего, да неси сюда.
Егорка побежал к центру площади, где стонал забытый всеми игумен, все глубже проседая на кол. Вокруг него потрескивали костерки, тепло от них согревало, но Егорка постарался побыстрее зажечь берестяную скрутку и отбежать подальше — ему показалось, что монах узнал мучителя и неотрывно следит за ним взглядом.
Опричники окунали не зажженные пока факелы в откупоренный бочонок, макали в темную вязкую жижу.
— Дядя Игнат, что это такое? — шепотом спросил Егорка, держа перед собой горящую скрутку, как церковную свечу.
Кат охотно пояснил:
— Это самолично мной изготовленная, по замыслу самого государя Ивана Васильевича, «поджара»! Тут целая наука. И сера с сурьмой, и жирок свечной, и канифоль с маслом терпентинным… Много чего тут. Ни ветром, ни водой не затушишь, вот какая штука.
Кирилко и Федко сноровисто обмазывали спины и головы лежащих бояр вонючей «поджарой». Густые потеки медленно оползали с озябших тел.
— Тут главное, чтобы самому на одежду не попало, — продолжил пояснение Игнат. — Иначе не только кафтан — до кости прогоришь, не затушишься.
Государь, с нетерпением ожидавший начала потехи, подманил пальцем Малюту. Тот склонился к царю, повернул крупную голову. Государь тихо заговорил в ухо Малюты, кивая в сторону измазанных «поджарой» бояр и посмеиваясь. Ухмыльнулся и Малюта.
— Тимошка! — позвал он Багаева. — Освободи им руки! Не всем, через одного чтобы!
Тимофей кивнул. Ловко орудуя ножом, прошелся вдоль лежащих, перерезая пеньку.
Игнат понимающе усмехнулся. Уголком рта прошептал Егорке:
— Потешиться решил государь.
Старательно обходя капли «поджары» на сбитых коврах, к Егорке подошел Тимофей с факелом и зажег его от тлеющей берестовой скрутки. Пламя, с виду несильное, будто ленивое, плавно заколыхалось, потрескивая и чадя. По воздуху поплыло дымное зловоние. Тимофей поднес огонь к факелам Кирилки и Федка.
— Жги! — в нетерпении выкрикнул царь, вцепившись в посох. — Жги изменников!
Тело его подалось вперед. Шея вытянулась, верхняя губа задралась, обнажая зубы.
Опричники ткнули факелами в ближайшие тела. Затем подбежали к следующим.
Заживо подожженные люди страшно закричали. Те, у кого руки были связаны, корчились на земле, взбрыкивали ногами, пытались сунуть головы в снег. Одному из бояр удалось вскочить, и он с воплем побежал по площади, подобный живой свече — спину и голову его обволокло огненным облачком. Не пробежав и десятка шагов, боярин упал, крик его оборвался.
Дошла очередь до тех, кому по приказу царя освободили руки. Несчастные, охваченные огнем, расползались, вскакивали, метались возле помоста. Пытаясь сбить с себя пламя, хлопали по телу руками, но лишь размазывали «поджару» и переносили ее на ладони. Пахло паленым волосом, лопалась кожа, шипела, пузырилась плоть, прогорала до кости.
Жертвы огненной потехи корчились, извивались, заходились в страшных криках.
Царь ликовал. Скинув рукавицы, указывал на горящих бояр Малюте и заходился в хохоте.
Малюта щерился в рыжую бороду и ухал в ответ, словно филин.
Вскоре все было кончено. Расплывался тяжкий смрад от догоравшей «поджары» и обугленных тел.
Иван, все еще сотрясаясь от смеха и утирая слезы, махнул рукой в сторону горожан, обреченной стеной замерших поодаль:
— Всех отсюда долой!
Дело свое царские слуги знали хорошо. С приказными и прочим мелким людом не церемонились — вязали по несколько человек разом и швыряли в сани. Огромный Омельян возвышался над толпой. Вразвалку расхаживая по площади, он подхватывал опутанных, закидывал на спину, как вязанку дров, и нес к саням. Веревки впивались в людей, резали и душили. Омельян, не обращая внимания на крики, улыбался и с размаху швырял пленных в повозку. Сверху скидывал новых. Люди бились друг о друга, кричали и плакали. Некоторые замолкали, уронив голову, из их ртов сочилась кровь. Как только одна заполненная повозка отъезжала, подавалась следующая, за ней еще одна — недостатка не было. Детей боярских рубили топорами на месте, прямо на коврах с райскими птицами, неподалеку от посаженного на кол архимандрита. Из озорства Васька Грязной швырнул одной из отрубленных голов в монаха, попав ему в грудь.