Наступление

Этим вечером Чугун был с ним достаточно откровенным, и Данев больше не сомневался, что окончательно скрыл от всех свою зловещую тайну.

Тогда откуда исходит эта мучительная боль в душе? Не вызвана ли она воспоминаниями об Илии Велеве, учителе Станчеве, Георгии Мечке, дедушке Бойо, Румене и его матери?

На этот страшный и мучительный вопрос Данев был не в состоянии ответить. И впервые за многие годы он заплакал горькими слезами раскаяния…

Костов, помощник Цено Ангелова, прежде чем принять окончательное решение уйти с гитлеровской частью из Никопола в далекий и полный неизвестности путь, пережил самые противоречивые чувства сомнения, страха, тоски и надежды.

Он не строил никаких иллюзий, но и ни минуты не сомневался, что с приходом Красной Армии в страну, когда будет установлена власть коммунистов, он сможет найти какую-нибудь возможность для спасения. Он оказался более предусмотрительным, чем его начальник, который глупо погиб, как крыса, от руки Данчо Данева в том же кабинете, где когда-то сам поймал Данева в свои сети.

Счастливое совпадение — совсем случайная встреча помогла Костову остаться у гитлеровцев. Знакомый офицер гестапо ехал с частью, в которой находился и он. Офицер поручился за него, и Костову разрешили ехать с немцами, пока все не уладится.

Линия фронта была сломана. Она менялась каждый день, перемещаясь все дальше на запад.

На другой день Костов сменил свою гражданскую одежду на старую немецкую военную форму. Понемногу он начал привыкать к трудностям походной жизни, к страху зажатых со всех сторон гитлеровских солдат, которые сражались с отчаянием обреченных.

Через месяц долгих переходов и боев полк остановился на окраине западнее Белграда. Но в одну ноябрьскую дождливую ночь полк окружили. Советское командование предъявило командиру полка ультиматум с требованием сдаться, в противном случае, указывалось в ультиматуме, полк будет уничтожен артиллерийским огнем. Дрожа от страха, Костов смотрел на растерявшегося и беспомощного, легко раненного гитлеровского подполковника. Тот без долгих колебаний решил сдаться.

Один за другим немецкие солдаты бросали оружие на полянке и проходили через строй советских солдат, которые их пересчитывали.

В каком-то деревянном бараке расположился советский штаб. Пленные по очереди входили в помещение, и там их быстро допрашивал советский капитан Кожевников.

Более часа мучился капитан Кожевников, стараясь выяснить личность Костова. Перед капитаном стоял мужчина средних лет, с холодными, стеклянными глазами, с лицом, изрезанным глубокими морщинами. По-немецки он говорил с ошибками, часто путался в своих противоречивых показаниях и старался уйти от ответа на вопрос, как и каким путем попал к немцам в часть. Кожевникову было ясно, что он имеет дело с опытным врагом, но какой национальности этот человек и сколько времени сражается против Красной Армии, установить не удалось. Капитану стоило много времени и нервов, чтобы вытянуть из него хоть какие-то признания. В десятый раз задавал он ему один и тот же вопрос по-немецки:

— Ответьте мне, я жду, откуда и как вы попали сюда?

— Я немецкий солдат, — коротко отвечал Костов.

— Вы не немец.

Костов молчал.

— Вы плохо говорите по-немецки, у вас сильный славянский акцент. Где вы попали в плен и кто вы по национальности?

Костов не отвечал. Тогда Кожевников решил прибегнуть к хитрости. Он поднялся со стула и, глядя задержанному прямо в глаза, сказал по-русски:

— Мы вас расстреляем как врага советского народа и Красной Армии без установления вашей личности. И сделаем это сегодня же ночью! — Он медленно начал собирать со стола бумаги.

Костов тупо смотрел на него. Его охватило какое-то безразличие ко всему. Он впал в состояние меланхолии. В нем поднялась неизвестная ранее тоска по близким, которых он бросил, даже не сообщив ничего о своих планах. Впервые в жизни его допрашивали, и у него уже не было сил продолжать сопротивление.

«Зачем мне признаваться? — думал он. — Все равно расстреляют, отрицай или признавайся». Ему было ясно, что этот молодой, но опытный капитан уже предрешил его судьбу.

Кожевников снова сел за стол, прикрыл папку с бланками для допроса пленных и тихо позвал:

— Ваня!

Через минуту в дверях появился молодой парень с пышным чубом, выбивавшимся из-под козырька фуражки. Кожевников кивнул ему головой:

— Уведи его!

Солдат подошел к Костову и взял его за локоть. Костов стоял неподвижно, как неживой. Он даже не почувствовал прикосновения чужой руки.

— Подождите! Я болгарин, — тихо прошептал Костов, вдруг решившись говорить.

Кожевников сделал солдату знак, чтобы тот вышел. Он не торопился допрашивать задержанного. Отодвинул папку в сторону и тихо спросил:

— Болгарин? Как давно вы с немцами?

— Полтора месяца, — промолвил Костов, глотая слюну. Язык словно прилип к губам. Сердце билось учащенно, со странными короткими перерывами, готовое вот-вот остановиться. Воздуха не хватало.

— Расскажите, как вы попали к гитлеровцам, — все так же спокойно продолжал Кожевников. На его загорелом лице не дрогнул ни один мускул.

— Могу я рассчитывать, — запинаясь, спросил Костов, — что мне сохранят жизнь?

— Ставите условия? — наклонил голову Кожевников.

— Я могу вам пригодиться. — Костов делал громадное усилие, чтобы сохранить самообладание.

— Чем вы занимались?

— Был полицейским, — с тяжелым вздохом ответил он, как будто освободившись от давившего на него груза. — Знаю много интересного о некоторых людях, — добавил Костов и виновато опустил глаза.

— Хорошо, говорите, — сказал Кожевников.

Отъезд Чугуна вызвал некоторые перестановки в управлении. Розов и Санди уважили просьбу Данева и перевели его в другой сектор, возложив на него ответственность за милицию, а Цоньо Крачунов занялся делами государственной безопасности.

Данев быстро понял задачи своего сектора. Подчиненные ему районные начальники с уважением и доверием относились к любому его распоряжению. Данев часто ездил по селам, иногда лично занимался расследованием какого-нибудь сигнала, свидетельствовавшего о нарушениях на местах. Как будто только теперь у него появилась возможность вздохнуть свободно. Часто в селах он встречался с ятаками и бывшими партизанами. Эти встречи и постоянные разъезды действовали на него успокаивающе. Он с удовольствием заметил, что его теперь не преследуют мучительные и кошмарные сны. А чтобы заглушить угрызения совести, он сам предложил воздвигнуть памятник расстрелянным коммунистам в Камено-Поле, перенести из Лозенского леса в село их прах, а на месте расстрела поставить мемориальный камень. Когда зашла речь о средствах, он, нисколько не колеблясь, предложил обложить чрезвычайным налогом зажиточных крестьян.

Возвращаясь из горных районов области, Данев решил переночевать в Лозене. Театральный самодеятельный коллектив клуба-читальни в этот вечер показывал перед односельчанами какую-то пьесу. Это был один из немногих праздников на селе. Когда-то и Данев выступал на этой сцене.

Спектакль закончился в половине одиннадцатого. Духовой оркестр, давно прославившийся в округе, грянул марш. Молодежь торопилась поскорее сдвинуть стулья в зале, чтобы освободить место для хоро и танцев.

Данчев вышел в коридор выкурить сигарету. Он нехотя отвечал на вопросы окруживших его лозенских коммунистов. Особенно досаждал ему своим усердием Райко Пырвалский, который на любой вопрос Данева отвечал по-военному: «Так точно» и «Никак нет».

Музыка заиграла хоро. Данчо вошел в зал. Лиляна только что загримировалась. В пьесе она играла одну из главных ролей. При свете керосиновой лампы девушка выглядела еще более свежей, а на ее лице светилась счастливая, довольная улыбка.

«Как несправедлив я был до сих пор к этим людям! — с упреком к себе подумал Данев. — Я принес им столько неприятностей и огорчений! Но ведь я могу отплатить им и добром, могу позволить себе быть великодушным, и это надо будет сделать», — твердо решил он.