Наступление

— Господин подпоручик, первая и третья роты отступили. Нас окружают.

— Вижу, — взволнованно прошептал Слановский, — но нет приказа отступать. Ведите непрерывный огонь, уничтожайте все, что появляется на вашем участке.

— Как раз на моем участке они уже высадились на наш берег.

Слановский приподнялся. Между первым взводом и ротой вклинилась вражеская цепь. Пулеметы второго взвода били по ее флангу, темные фигуры падали, но на их место с берега поднимались все новые и новые.

Стволы пулеметов нагрелись от бешеной стрельбы.

Слановский передвигался где короткими перебежками, где ползком и кричал, насколько хватало сил:

— Отходить организованно, огня не прекращать! Бейте их!

Казалось, ночи не будет конца. Никто не мог бы отличить утреннюю зарю от огня боя. Отступать в боевом порядке под градом пуль даже значительно труднее, чем идти врукопашную против хорошо окопавшегося противника. При отступлении у солдата возникает ощущение, что его преследуют, что он уже разбит и должен искать спасения. Поэтому и перебежки его не короткие, а длинные, и зачастую огонь не так организован, чтобы прикрыть тех, кто отступает.

Гитлеровская цепь залегла в сотне шагов от изломанной позиции батальона. Стрельба не стихала.

— У нас большие потери, господин капитан, — доложил Лило. Он не верил в успех контратаки против превосходящих сил гитлеровцев.

— Если подойдет подкрепление, будем контратаковать. Где подпоручик Слановский? — спросил Тодоров, вытирая платком левую щеку, по которой стекала тонкая струйка крови.

На рассвете батальон отошел через ближайшее село и окопался севернее его.

Внизу у Дравы стелился мутный дым. В воздухе стоял запах пороха, крови и гари.

Объятые пламенем пожаров, пылали захваченные гитлеровцами села на берегу реки.

Артиллерия еще грохотала, но теперь ее огонь не был таким сосредоточенным.

Рота Слановского заняла позицию у самого кукурузного поля. Солдаты стали окапываться. Они делали это после каждого наступления или отступления. От бессонницы, напряжения и порохового дыма их лица почернели.

К полудню батальон окопался на новой позиции. Не успели солдаты отдохнуть, как из штаба полка поступил приказ начать контратаку.

За полчаса до атаки на позицию прибыл Чавдар. Он говорил громко и немного возбужденно:

— Товарищи, мужайтесь, радость гитлеровцев будет недолгой. Надо им дать так прикурить, чтобы они места себе потом не находили.

— Правильно, господин майор, — из окопа подал голос Пени, — ночью они словно из-под земли выходили, их раз в десять больше, чем нас.

— Ничего, и мы не одни. С нами Красная Армия. Слановский, вы последними отходили?

— Так точно, господин майор. Думаю, если бы первая и третья роты удержали свои позиции, мы бы отбросили немцев.

— Нет, это было исключено. Им удалось высадиться во многих местах. Но прорыв уже остановлен. Теперь обстановка ясна, и мы так перегруппируем наши силы, что от гитлеровцев только пух полетит, — обратился он к Пени, который лукаво улыбался.

— Так точно, господин майор. Я это на своей шкуре испытал: в последние дни у меня не зря чесалась спина.

— Погоди, есть еще время, — проревел Кутула, — опять ее почешут!

— Товарищи, так всегда в бою — до последнего вздоха, до последнего мига солдат должен верить в себя, в своего товарища, в своего командира. Вы знаете по себе: стоит показать противнику спину, повернуть назад — как остановиться будет трудно. А нам нельзя осрамиться. Война подходит к концу.

— Оно так! Мухи осенью, когда приходит им время подыхать, больнее всего кусаются, господин майор, — ухмылялся Пени. — У меня тут один новичок, со вчерашнего дня не слышал его голоса.

— Да брось ты, Пени, — глухо промямлил Маджар и тяжело вздохнул.

— Этот товарищ из нового пополнения? — заинтересовался Чавдар.

— Так точно, господин майор. Если бы мы его женили, теперь молодуха ему помогала бы. Но я ему обещал в Будапеште найти для него самую красивую цыганку.

— Если еще не привык, оставьте его в покое, — посоветовал им Чавдар.

— Они все шутят, господин майор. А я еще с Югославии в роте, — заморгал Маджар, и вымученная улыбка застыла на его губах.

В это время прибежал связной майора Пеева и доложил Чавдару, что его ждут на командном пункте полка.

Вскоре последовал приказ: после артиллерийской подготовки пехотным ротам начать контратаку гитлеровцев.

Канонада была бурная и дружная. Вверх взлетали гейзеры из земли и воды. Солдаты вылезали из окопов. Они делали перебежки, ложились, вставали, снова делали перебежки. Слановский находился где-то в середине цепи. Все чувства его были притуплены, и только одно желание толкало, как пружина, вперед — выжить, уцелеть и достичь окопов врага.

Еще не замолкли орудия, когда из-за разрушенных стен зловеще застрекотали гитлеровские пулеметы. В цепи упали первые убитые. Санитары с носилками бросились к зовущим на помощь раненым.

Как только артиллерия перенесла свой огонь в глубину, вражеский огонь приковал батальон к земле. Солдаты рыли холодную грязную землю, окапываясь под градом пуль. Слановский сжимал зубы, охваченный чувством беспомощности, злобы и стыда, но об отступлении не думал.

По цепи справа была передана команда, полученная из штаба батальона: ротам, продолжая вести огонь, отойти на старые позиции.

Артиллерийские снаряды снова подняли мутную завесу дыма, камней, земли, штукатурки и кирпичей. Солдаты, отстреливаясь, шаг за шагом отходили назад.

Спустя час цепь батальона вернулась на кукурузное поле. К Слановскому подполз Кутула, злой и взволнованный, с бледным лицом.

— Господин подпоручик, — проговорил он, — Ангелчо тяжело ранен, хочет вам что-то сказать.

— Где санитары, почему его не перевязывают? — сердито спросил Слановский.

— Он потерял много крови, подойдите к нему! — настаивал Кутула, а нижняя его губа, почерневшая от пороха, слабо подергивалась.

Слановский вскочил и, выпрямившись во весь рост, не различая лиц солдат, побежал.

Когда рота отошла на старые позиции, снаряд попал в окоп рядом с Ангелчо. Вокруг валялись обожженные гильзы. Лежала недострелянная пулеметная лента, наполовину зарытая в землю, а мокрая земля была напоена теплой человеческой кровью.

Марин и Луканче суетились около Ангелчо. Лицо умирающего было бледным, губы распухли и потрескались, как будто их посыпали тонким слоем мела, а на лбу выступили мелкие капли пота.

— Ангелчо, открой глаза! — умолял его Марин. — Подпоручик Слановский пришел.

Ангелчо с трудом открыл потерявшие свой блеск глаза, медленно повернулся к Слановскому, который склонился над ним, и еле слышно прошептал:

— Господин подпоручик… умираю… Держитесь…

Слановский склонился над ним еще ниже, взял его за руку, хотел что-то сказать, но язык не слушался. Ему хотелось кричать, но он не мог вымолвить ни слова. Ужас охватил его, когда он увидел, что лоб Ангелчо становится мертвенно-бледным, словно восковым, что является верным признаком смерти.

Низко над их головами просвистел снаряд. Все инстинктивно пригнулись. Только теперь Слановский пришел в себя.

— Почему не отправляете его на перевязку? Чего ждете? — задыхаясь, спросил он.

Кутула трясущейся рукой отдернул мокрую плащ-палатку с живота Ангелчо.

— Посмотрите, — показал он глазами и тут же отвернулся.

Слановский вздрогнул. Он видел немало раненых и убитых, но среди них не было ни одного близкого, ни одного товарища детства, с которым бы его связывало столько дорогих воспоминаний. Рана Ангелчо была ужасна. Ангелчо, уже впавший в бессознательное состояние, лишь на мгновения приходил в себя и тогда сжимал руку Слановского, как будто прощаясь с ним, шевелил губами, желая что-то сказать, но звук застревал где-то глубоко в груди. И вот последнее мгновение — рука Ангелчо выскользнула из теплой и грязной ладони Слановского. Синие глаза с расширенными зрачками вдруг застыли, глядя в одну точку где-то высоко в небе, по которому плыли облака. Шрам на нижней губе, который еще вчера, когда Ангелчо смеялся, слегка вздрагивал, теперь неподвижно застыл на его мертвом лице.