Страница 2 из 10
Для воина главное — честь, собачья же смерть чести не приносит. Погибнуть на поле брани, сражаясь с врагом, почетно; но опередить других на смертном пути, не имея на то дозволения, — это в заслугу не ставится. Та же собачья смерть, что и самоубийство без дозволения. Лишь в случае особой близости к князю может предполагаться как бы молчаливое дозволение.
Возьмем учение Махаяны. Оно возникло уже после того, как Будда погрузился в нирвану, то есть родилось без прямого одобрения Будды. Но тот, кому ведомо прошедшее, настоящее и будущее, должен был предвидеть и возможность подобного учения. Поэтому можно считать, что проповедь Махаяны возвещена самими златыми устами.
Как же получали дозволение на самоубийство? Наглядное представление об этом может дать история Найто Тёдзюро Мотодзуку. Тёдзюро прислуживал Тадатоси в его кабинете.
149
Он пользовался особым расположением князя и во время его болезни неотлучно находился при нем.
Когда Тадатоси понял, что ему не суждено выздороветь, он призвал Тёдзюро:
— Приближается конец, повесь-ка у меня в изголовье изречение: «Двух не дано», что начертано крупными иероглифами.
Семнадцатого числа третьего месяца состояние Тадатоси резко ухудшилось, и он повторил:
— Принеси же тот свиток.
Тёдзюро повиновался. Тадатоси посмотрел на свиток и в раздумье закрыл глаза. Через некоторое время он сказал:
— Ноги у меня отяжелели.
Тёдзюро осторожно отвернул подол ночного халата и стал растирать ему ноги, не спуская глаз с лица князя:
— У Тёдзюро есть почтительная просьба.
— В чем дело?
— Болезнь причиняет вам тяжкие страдания, но боги милостивы, лекарство поможет. Я всей душой молюсь за ваше скорейшее выздоровление. Однако пути судьбы неисповедимы, и, если все-таки случится худшее, позвольте Тёдзюро уйти вместе с вами. — Тёдзюро порывисто обхватил ноги Тадатоси и прижался к ним лбом. Его глаза были полны слез.
— С какой стати? — Тадатоси отвернулся от Тёдзюро.
— О, не извольте так говорить! — Тёдзюро вновь припал к ногам Тадатоси.
— С какой стати? — повторил Тадатоси, не поворачивая головы.
Кто-то из присутствующих сказал:
— Нескромно это в твои-то лета, постеснялся бы. Тёдзюро в тот год минуло семнадцать. Горло у него перехватило от волнения, он только и вымолвил:
— Прошу вас! — И в третий раз прижался лбом к ногам господина.
— Какой настойчивый! — сказал Тадатоси. В голосе его слышалась строгость, но слова сопровождались кивком согласия.
150
— О! — вырвалось у Тёдзюро; не отпуская ног господина, он уткнулся лицом в его постель и замер.
Тёдзюро впал в то расслабленное состояние, какое бывает, когда самое страшное позади и человек уже достиг цели. Он ощутил полное успокоение, не чувствовал и не замечал ничего, даже собственных слез.
По молодости лет Тёдзюро не имел военных заслуг. Но Тадатоси благоволил к нему и держал при себе. Бывало, Тёдзюро под винными парами допускал оплошность, которая другому не простилась бы, но Тадатоси только смеялся и говорил:
— Это не Тёдзюро грешит, а сакэ.
И Тёдзюро горел желанием исправить оплошность, отплатить за доброе к себе отношение. С тех пор как здоровье Тадатоси ухудшилось, он твердо знал, что для него, обласканного милостями князя, нет иного пути, кроме самоубийства вслед.
Если бы кто-нибудь заглянул поглубже в его душу, то наряду с желанием умереть обнаружил бы и сознание того, что окружающие сочтут это его долгом. И внутренние побуждения и людское мнение равным образом предписывали одно — умереть. В его положении поступить иначе — значило бы покрыть себя страшным позором. Малодушные мысли посещали Тёдзюро, но страха смерти в нем не было. Все его помыслы были сосредоточены на решимости во что бы то ни стало добиться разрешения князя на самоубийство.
Тёдзюро почувствовал вдруг, что ноги господина, которые он сжимал, как будто ожили, зашевелились. Только тогда он опомнился и с мыслью: «Болят, наверное», — снова принялся легонько их растирать. Теперь он подумал о старой матери и о жене. Как семья ушедшего вслед за господином, они получат от главного дома вознаграждение. Он может умереть спокойно, зная, что семья обеспечена. От этих дум лицо Тёдзюро просветлело.
Утром семнадцатого дня четвертого месяца Тёдзюро привел в порядок свою одежду и вышел к матери. Во время этой прощальной встречи он впервые сообщил ей о своем
151
намерении. Мать не выказала ни малейшего волнения. Она знала: сегодня ее сын совершит харакири, хотя они не говорили об этом, и, вероятно, пришла бы в смятение, если бы он решил по-иному. Мать позвала с кухни невестку, совсем недавно поселившуюся в их доме, и спросила, все ли готово.
Невестка тотчас принесла заранее припасенное сакэ. Она тоже знала: сегодня муж совершит харакири — и по этому случаю сделала парадную прическу, надела лучшее кимоно. Лица матери и жены были торжественно-серьезными, и лишь по припухшим векам молодой женщины можно было догадаться о пролитых ею слезах.
Когда принесли поднос с чашечками сакэ, Тёдзюро позвал младшего брата, Сахэйдзи. Все четверо молча выпили по глотку. Затем мать обратилась к сыну:
— Тёдзюро, сегодня твое любимое сакэ. Может быть, выпьешь еще немного?
— Конечно, — с улыбкой ответил Тёдзюро и выпил еще. Потом сказал: — Замечательное сакэ. Сегодня я опьянел сильнее обычного, видно, за последние дни немного устал. Извините, пойду прилягу. — С этими словами Тёдзюро встал, прошел к себе в комнату, лег и тут же заснул.
Жена последовала за ним, подложила подушку ему под голову; Тёдзюро пробормотал что-то во сне, повернулся на другой бок и продолжал спать. Жена смотрела на него, не отрывая глаз, потом спохватилась: плакать нельзя! — и поспешно вышла.
Дом затих. Слуги и служанки, так же как мать и жена, знали о решении хозяина. Ни в кухне, ни на конюшие — нигде не было слышно оживленных голосов. Мать находилась в своей комнате, невестка — в своей, младший брат — в своей, каждый думал свою думу.
Хозяин крепко спал. Над раздвинутым настежь окном сушилась на карнизе пахучая травка — даваллия. Время от времени, словно спохватившись, позвякивал на ветру колокольчик. На земле — колода для воды — высокий камень с выдолбленной верхушкой, а на нем — опрокинутый ковш;
152
стрекоза опустилась на длинную ручку ковша, распластала крылышки и замерла.
Прошел час, за ним второй. Миновал полдень. Прислуге, как обычно, было приказано готовить обед. Но распорядится ли свекровь всем собраться к трапезе — невестка не знала и спрашивать не решалась, дабы никто не подумал, что у нее в такое время еда на уме.
Между тем вскоре появился Сэки Сёхэйдзи, которого просили быть помощником во время харакири. Свекровь кликнула невестку. Та молча поклонилась, справилась о здоровье гостя.
— Тёдзюро прилег отдохнуть, но уже пора, вот и господин Сэки пожаловал. Может быть, ты его разбудишь? — сказала свекровь.
— Да, да, конечно. Особенно задерживаться нельзя, — ответила невестка и пошла будить мужа.
Как и в тот раз, когда подкладывала мужу подушку, она смотрела на него, не отрывая глаз. Она знала, что должна возвестить мужу его смертный час, и ей было нелегко. Тёдзюро крепко спал. Теперь он лежал спиной к окну, лицом к двери, по-видимому, ему мешал яркий свет, лившийся из сада.
— Послушай! — позвала его жена. Тёдзюро не шелохнулся. Она склонилась над ним, коснулась рукой его плеча.
— А? — Тёдзюро открыл глаза, потянулся и проворно вскочил на ноги.
— Ты сладко спишь, но пора вставать, матушка велела тебя разбудить, к тому же пожаловал господин Сэки.
— Да? Уже полдень? Ну и заспался же я. Прилег на минутку, да, видно, разморили меня сакэ и усталость. Теперь чувствую себя отлично. Съем-ка я, пожалуй, тядзукэ да начну потихоньку собираться в храм Хигасикоин. Скажи матери.
Воин, когда настает его час, много не ест. Но и на пустой желудок к важному делу не приступает. Тёдзюро встал бодрым и свежим. Был уже полдень, значит, самое время подкрепиться. Как в обычные дни, семья села за стол в полном составе.