Тайны и судьбы мастеров разведки

—Райнер (это был, пожалуй, первый случай в моей жур­налистской практике, когда едва ли не сразу после знаком­ства с собеседником мы перешли на «ты». —

Примеч. авт.),

когда ты проходишь мимо витрины ювелирного магазина и вдруг видишь камень винно-желтого, голубого, розового цвета — топаз, это не вызывает у тебя аллергии?

— Не-ет. С недавних пор я даже стал обладателем этого камня — друзья подарили. Они же привозили мне из Мо­сквы водку «Топаз». А что? Неплохая водка, по-моему.

Хотя первоначально данный мне псевдоним Топаз мог вызвать и раздражение. По меньшей мере недоумение. Он, по сути, превращал меня в нечто вроде двойника советского шпиона из хичкоковского кинотриллера «Топаз» с Филиппом Нуаре в заглавной роли. А фильм был очень известен на За­паде. И вот представьте: тот же псевдоним, практически то же положение в штаб-квартире НАТО... Аналогий было до­статочно. «Топаз» мог стать словом-указателем, выводящим на прямую дорогу ко мне. Причем в том, что я стал «тезкой» персонажа Филиппа Нуаре, не было никакого умысла. Со­вершенно случайное совпадение. Мои товарищи в Берлине не знали творчество Хичкока настолько хорошо.

Но со временем я освоился со своим псевдонимом и даже обнаружил в нем положительные стороны. В крити­ческий момент им можно было даже воспользоваться как средством защиты. На такие крайние случаи у меня даже соответствующие фразы были заготовлены. Не имея улик, доказательств, исходя лишь из подозрений, меня трудно было застать врасплох. К примеру, кто-то мог сказать: «Господин Рупп, мы знаем, что Топаз — это вы». К таким психологическим трюкам я был готов и всегда мог отве­тить: «Вы, видимо, чересчур много смотрели Хичкока».

— 

Чем закончился тот фильм?

— 

Так же, как и я, кино-Топаз был раскрыт и, насколь­ко мне не изменяет память, покончил жизнь самоубий­ством.

— 

А тебя не посещала мысль о том, чтобы свести счеты с жизнью?

—  

Нет. Жизнь прекрасна. И ее солнечные стороны можно отыскать всюду. Даже в тюрьме. Что я, собственно, и делал.

—  

А твоя собственная жизнь никогда не напоминала тебе триллер?

—  

В некоторых ситуациях да. Но жизнь разведчика не втиснешь в рамки жанра. В ней больше тяжелой по­вседневной работы, методичности в достижении цели, концентрации, бдительности, обдумывания каждого слова, каждого шага, которое порой может занять больше времени, чем любой двухчасовой киносюжет. Это жизнь, а не игра.

Хотя и актерские качества разведчику требуются. Очень часто в сочетании с выдержкой. Потому, к примеру, что приходится смеяться за компанию, когда кто-то рядом отпускает тошнотворные шуточки о Советском Союзе, о русских варварах, о марксизме.

Я хотел бы вернуться к твоему первому вопросу. Зна­ешь, что вызывает у меня аллергию? Вот я сейчас получаю очень много предложений на всевозможные ток-шоу, в просьбах об интервью тоже нет недостатка. Но я почти всем отказываю. Почему? Потому что от меня ждут рассказов в духе историй о Джеймсе Бонде. Никто не хочет вспоминать холодную войну и думать о том, почему мы постоянно ба­лансировали над пропастью военной катастрофы. Никто не хочет забивать себе голову проблемами.

Ну, а Джеймс Бонд... Кто он, в сущности? Убийца, пьяница, бабник.

— 

Я довольно часто пишу о разведчиках и постоянно спотыкаюсь о слово «вербовка». Не нравится оно мне. У слова, между прочим, немецкие корни.

—  

Ну, в немецком языке с этим словом все обстоит несколько проще. Жениху, к примеру, позволительно вербовать невесту, бороться за нее и благосклонность ее родителей. Вербовать—значит привлекать кого-то на свою сторону, завоевывать доверие человека. Не случайно одно из значений глагола

«werben» — рекламировать.

Так что к слову «вербовка» в моей истории я отношусь довольно спокойно.

—  

В твоем случае она была закономерной или все произошло по воле случая?

—  

По сути, это было глубокой закономерностью, по­скольку я был человеком левых взглядов. Но обстоятель­ства, при которых все произошло, — чистая случайность. Обстоятельства выглядели даже комичными.

Это был 1968 год. Памятный для всей Европы год студенческих волнений, которые кто-то называет бунтом, кто-то революцией. Во Франции, во всяком случае, дело дошло до того, что власть короткое время просто валялась на улице.

Де Голль тогда в панике бежал сюда в Германию, в

Баден-Баден, под защиту расквартированных здесь фран­цузских воинских частей. По Западной Германии тогда тоже прокатилась мощная волна студенческих протестов. Мы выступили против законов о чрезвычайном положении, которые готовилось принять правительство, возглавляемое в ту пору христианским демократом. Правительство гото­вилось к гражданской войне. Республиканцы, то есть нео­нацисты, тогда были на марше. С 11 процентами голосов они уже прорвались в ландтаг (земельный парламент. —

Примеч. авт.)

Баден-Вюртемберга. Общество бурлило.

И вот после одной из демонстраций в Майнце мы с товарищами по учебе заскочили в пивнушку. Мы целый день ничего не ели. Сделали по-студенчески скромный заказ: каждому по кружке пива и суп-гуляш. Когда же пришло время расплачиваться, обнаружилась наша непла­тежеспособность. Было стыдно. Не хватало каких-нибудь 20—30 пфеннигов. Мелочь, но все же... И тогда сидевший за соседним столиком человек, который, наверное, в отцы бы мне сгодился, обратился к официантке: «Фройляйн, при­несите господам студентам еще по кружке пива и запишите это, пожалуйста, на мой счет». Через минуту он уже сидел за нашим столиком, сразу же возникла дискуссия, говорили о политике. Наши мысли могли не всегда совпадать, но как-то сразу все почувствовали общую расположенность друг к другу. Кто ее разберет — эту химию человеческих отношений?

Тогда я еще не знал, что эта встреча за столиком в пив­ной была моим первым контактом с сотрудником разведки

ГДР.

— Ну, положим, за 2—3 кружки пива человека не за­вербуешь...

—Потом мы не раз встречались с этим человеком, было много полемики. Я был привержен социалистической идее. Но к реально существующему социализму относился кри­тически. Этот человек во многом способствовал тому, что мои взгляды изменились. Я понимал, что в социалистиче­ских странах масса проблем, там сделано много ошибок, но постепенно приходил к выводу, что там заложен фундамент для построения более человечного общества. Передо мной встал выбор: либо красивые социалистические фантазии где-то там в облаках, либо нечто реальное—пусть с ошиб­ками, пусть с проблемами... Я принял решение. Через три месяца я впервые отправился в ГДР.

—  

Поколение 1968 года называют бунтарским. И в то же время говорят, что за прошедшие 30 с лишним лет оно очень сильно изменилось, обуржуазилось, отреклось от своих идеалов. В качестве примера приводят, в частности, нынешнего министра иностранных дел Германии Йошку Фишера. А как бы могла сложиться твоя жизнь, если бы не та случайная встреча?

— 

Я не знаю, что такое поколение 1968 года. Это были слишком разные люди. Кто-то из них действительно сделал неплохую карьеру, прорвался на самый верх. Тот же Йошка Фишер, к примеру. Взлет его выглядит невероятным. Ведь объективно у него для этого были слишком ограниченные возможности. Он ведь нигде не учился, и даже со школь­ным образованием у него были проблемы. Но он был че­столюбив. Очень честолюбив. И без каких-либо зачатков совести. В своем довольно ограниченном мирке он с по­мощью интриг и насилия пробился в лидеры. Ради этого он также активно пользовался фразерством с идеологической окраской. Во Франкфурте он ведь буквально воевал с «зе­леными». И только тогда, когда «зеленые» во Франкфурте преодолели пятипроцентный барьер на очередных выборах, он смекнул: в этих «зеленых» есть нечто, что следовало бы заключить в объятия и оседлать. И всего лишь через год Йошка Фишер оказывается во главе «зеленого» движения во Франкфурте. Как это ему удалось? Он просто сменил один набор фраз на другой, вступил со своими людьми в ряды «зеленых» и опять с интригами пробился наверх. По­том он стал министром по вопросам окружающей среды в земле

Гессен.