Семь лепестков

— Спасибо, — ответил Антон и сунул папку в рюкзак. Он уже собирался уходить, когда давешний парень, встретивший его в прихожей, заглянул в комнату и спросил:

— Чай будешь пить?

Чай пили на кухне. Дима разлил по надтреснутым чашкам кипяток и бросил туда пакетики. Прихлебывая, Антон думал, что хорошо бы совершить диверсию на чайной фабрике — накрошить туда грибов… совсем немного. Не успел он подумать, как измельчали психоделические люди со времен Тимоти Лири, предлагавшего впрыснуть ЛСД в канализацию, как на кухню заглянул молодой человек в несколько неуместном в этой захламленной кухне костюме, хотя, слава Богу, без галстука.

— Гош, чай будешь? — спросил его Шиповский.

— Какой тут на хуй чай, — загадочно ответил молодой человек, взял чашку Антона и скрылся.

На недоумевающий антонов взгляд Шиповский пояснил, что это сотрудник дружественной риэлтерской фирмы, делящей с редакцией «Летюча» трехкомнатную квартиру. Квартира принадлежит генеральному спонсору всего проекта — уже упомянутому Александру Воробьеву. Выяснилось, что все они — Шиповский, Воробьев, Дима и даже Гоша не то учились в одной школе, не то жили в одном дворе где-то в районе Фрунзенской.

— Вы что, так и общаетесь всем классом? — спросил Антон, чтобы как-то поддержать беседу.

— Да нет, — сказал Дима, — я о большинстве народу вообще ничего не знаю.

— Ты вообще — отрезанный ломоть, — сказал Шиповский, — ты даже на похороны Милы Аксаланц не пошел.

— Какая Мила? — заинтересовался Антон, — та, которая…

— Да, под машину бросилась, как раз недалеко от школы. А ты ее знал?

— Да нет, — Антон смутился, — знакомый рассказывал… а чего это она?

— Она всегда была странная, ни с кем не общалась. У нее с Аленой Селезневой была какая-то своя игра… в какое-то королевство… вот Димка, кажется, рассказывал.

Дима пожал плечами.

— Что-то не припоминаю… Алена вроде говорила что-то, но я забыл уже все.

«Надо будет Горскому рассказать, про королевство», — подумал Антон, и в этот момент снова появился Гоша. Ни к кому не обращаясь, он выматерился свистящим шепотом и отхлебнул чаю из антоновой чашки.

— Чего случилось-то? — спросил Дима.

— Два месяца пасу коммуналку, — объяснил Гоша, — все согласны на все, одна баба хочет переехать с доплатой в тот же район, в двушку. Спрашиваю: «Деньги-то есть?» Отвечает: «Да». Ищу варианты. Один, другой, десятый. Коммуналка очень хорошая, на Кропоткинской, в переулке. Наконец — нашел. Клиентка довольна, все остальные жильцы уже устали ждать и тоже готовы. На той неделе — подписывать и платить. И тут она приходит и говорит, что денег нет. Вышла, мол, осечка. Рабинович сейчас сидит с ней, пытается понять — все совсем накрылось или еще есть шанс. Поеду вечером в «Армадилло», расслаблюсь по полной программе.

Выпалив все это на одном дыхании, Гоша вылетел с кухни. Антон, подхватив свой рюкзак, засобирался следом.

— Номер-то подаришь? — спросил он Шиповского.

— Даже на презентацию позову, — ответил тот, — как бы вместо Горского. Полномочным представителем.

Антон вышел в коридор. Гоша как раз закрывал дверь за очередным ушедшим клиентом.

— Успеха тебе, — сказал ему Антон. Тот, открывая дверь, кивнул — скорбно и сосредоточено.

Под металлический лязг за спиной, Антон повернул на лестницу — и сразу увидел в проеме подъездной двери знакомый силуэт. Имя он крикнул вполсилы, как-то даже неуверенно, но Лера услышала и обернулась.

Второй лепесток

Нордман разлил портвейн по стаканам.

— Это, конечно, не вдова Клико, но тоже неплохо, — сказал он, подкручивая воображаемый ус.

Настоящие усы у Нордмана только начали появляться: над верхней губой или, точнее, под носом, чернел пушок, который можно было уже брить, но уж, конечно, не завивать.

— За прекрасных дам! — и Нордман поднял стакан.

Прекрасных дам, собственно, было две — Женя и Лера. Кавалеров изображали Андрей Альперович, Нордман и Володька Белов. Родители Альперовича уехали на дачу, и на радостях Нордман и Белов постановили устроить у него пьянку в честь грядущего открытия Олимпиады. Предполагалось, что они вместе готовятся к вступительным экзаменам, и потому бывшие одноклассники надирались свободно. Взяли два портвейна и три «Фанты» — ядовито-оранжевой новинки этого лета. В последний момент Нодман позвонил Лерке, а та позвала подругу, зная, что Женька, хоть пить и не будет, но придет: во-первых, ее родителей все равно нет в Москве, а во-вторых, у нее свой интерес.

Допивали уже вторую бутылку портвейна. Альперович изображал хозяина дома — впрочем, с каждым стаканом все менее уверенно, — Белов уговаривал Лерку потанцевать, а Нордман возился с «Электроникой 302»: подкручивал ручку «тембр», пытаясь добиться какого-то особенного звука. Остальным на звук было наплевать: кассету все равно давно знали наизусть, и только когда доходило до припева, лениво подпевали:

— Жалко, что американцы не приедут, — сказала Лерка.

— Ага, — откликнулся Альперович, — наши этому только рады: они не могут позволить свободного обмена информацией.

— Альперович, ты не на политинформации, — сказала Лера, и Андрей тут же обиделся.

Из всего класса он был самым большим антисоветчиком: регулярно слушал вой глушилок на волне «Голоса Америки», не скрывал, что его дядя пять лет назад уехал в Израиль и, выпив, намекал, что со временем последует его примеру. Все это, впрочем, не мешало ему быть постоянным победителем различных конкурсов политинформации и политической песни. С Беловым они составляли неразрывный песенный тандем: он писал слова, а Белов подбирал аккорды на гитаре. Потом все хором исполняли наспех написанную песню со сцены актового зала.

Последнее их выступление, впрочем, едва не окончилось грандиозным скандалом. Ко Дню Антифашиста Альперович слепил песню, начинавшуюся словами «На нашем шаре жив еще фашизм», которые Нордман, едва услышав, переделал в «на нашем шаре жив еще пиздец», а Леня Онтипенко растрепал о переделке всему классу. Репетиции были сорваны, поскольку то и дело кто-нибудь из хора начинал ржать при исполнении злосчастной строки. Желая загладить свою вину, Нордман предложил несколько раз спеть вариант с «пиздецом», чтобы он потерял свою привлекательность, но его послали на хуй с такими советами. В результате все кончилось хорошо, хотя певцы во время исполнения ставшей знаменитой песни пели вразнобой, а зал взорвался удивившими всех учителей аплодисментами и хохотом.

Вот и сейчас, вооружившись гитарой, Белов, перекрывая «Чингисхан», запел: «Быстро приближается земля, мой „Фантом“ не слушает руля», — словно откликаясь на Леркину реплику про несостоявшийся приезд американцев.

Нордман выключил магнитофон, а Альперович удалился на кухню — не иначе как шарить по родительским полкам в поисках выпивки. Лерка заговорщицки показала Женьке глазами на дверь — давай, мол, но та только покачала головой.

Андрей Альперович был не самым красивым мальчиком в классе. Худой, чуть сутулый, с вечно нечесаными, под хиппи, волосами — тут не до красоты. В лучшем случае его можно было назвать самым умным — хотя Леня Онтипенко регулярно оспаривал у него и это звание. Что не мешало им быть ближайшими друзьями — очкарику Онтипенко и задохлику Альперовичу, вместе прогуливавшим физкультуру и ездившим на математические олимпиады по воскресеньям.

Не самый умный, не самый красивый и уж точно не самый кайфовый. Одним словом, Женя чувствовала себя полной дурой, потому что вот уже год бессмысленно и безответно была влюблена в Алльперовича.

Лерка все это время крутила романы с кем попало — не исключая одного студента-первокурсника и даже известного бабника Нордмана, заслужившего за свои подвиги кличку «Поручик». Ценные советы, которые она давала подруге, сводились к незамысловатому «надо быть активней», и уже одним этим страшно раздражали: Лерка была стройная, с хорошей фигурой и рано развившейся грудью, а Женька — полноватая и нескладная. Она и целовалась всего несколько раз в жизни, не говоря уж о чем-то более серьезном. Она стеснялась мальчиков, так что даже сейчас за весь вечер не сказала почти ни единого слова, молча сидела в углу и только изредка отпивала портвейн из стакана, который даже забывали наполнять, настолько медленно уменьшался в нем уровень жидкости.