Страница 74 из 93
— Клевер, кажется, — ответил он. — Впрочем, не знаю…
Они чувствовали себя словно в чужой стране: непонятно, что написано на вывесках, на дорожных знаках, не за что ухватиться, ни тут не удержаться, ни там, и их вместе несет в черную пустоту.
— Включи-ка фары, — сказала она. — А то еще заблудимся. Луна совсем скрылась.
Она уже не различала машины. Очевидно, они далеко отошли.
— Ничего. Не заблудимся, — сказал он. — Как-нибудь. Не бойся.
Они дошли до группы деревьев в конце изгороди. Он пригнул ветку и потрогал липкие почки:
— Что это? Бук?
— Не знаю.
Тогда он сказал:
— Если бы было теплее, мы смогли бы поспать в поле. Уж в этом-то могло бы нам повезти, хотя бы на одну сегодняшнюю ночь. Так нет, холодно, и дождь вот— вот начнется.
— Давай приедем сюда летом, — предложила она, но он не ответил.
Она чувствовала: направление ветра изменилось, и Фред уже утратил к ней всякий интерес. В кармане у него лежало что-то твердое, все время ударявшее ее в бок. Она засунула руку к нему в карман. Металлический корпус, казалось, вобрал в себя весь холод их пронизанной ветром поездки.
— Зачем ты таскаешь с собой эту штуку? — прошептала она испуганно.
Раньше она никогда не давала ему заходить слишком далеко в его безрассудствах. Когда отец говорил, что Фред сумасшедший, она всегда только самодовольно улыбалась про себя, сознавая свою власть над ним. Но сейчас, ожидая ответа, она чувствовала, что это сумасшедшие все разрастается и разрастается, становится непостижимым, необъятным: у него нет предела, оно безгранично, и у нее столько же власти над ним, как над мраком или пустотой.
— Не пугайся, — сказал он, — я не хотел, чтобы ты нашла это сегодня.
Он вдруг стал таким нежным, каким никогда не бывал раньше. Он положил руку ей на грудь, и от его пальцев заструился огромный, мягкий, безмерный поток нежности. Он сказал:
— Разве ты не понимаешь? Это не жизнь, а ад. И мы ничего не можем сделать.
Он говорил очень ласково, но никогда еще она так ясно не сознавала, как велико его безрассудство. Он поддавался любому ветру, а сейчас ветер дул с востока, и слова его хлестали ее как мокрый снег.
— У меня нет ни гроша, — говорил он. — Без денег мы не можем жить вместе. А надеяться, что я получу работу, бессмысленно. — И он повторил: — Нет работы, нет и не будет. И с каждым годом, ты же знаешь, все меньше шансов, потому что все больше ребят моложе меня.
— Но зачем, — сказала она, — было ехать…
Он стал объяснять мягко, нежно:
— Ведь мы же действительно любим друг друга. И мы не можем врозь. А сидеть и ждать, когда нам улыбнется счастье, бессмысленно. Нам даже с погодой не повезло, — сказал он, протягивая руку и как бы проверяя, не каплет ли уже дождь. — Возьмем что можем сегодня ночью — здесь, в машине, а утром…
— Нет, нет! — крикнула она, отстраняясь. — Какой ужас! Я никогда не говорила…
— Ты ничего и не узнала бы, — сказал он ласково, но непреклонно.
Ее слова — теперь это было для нее ясно — никогда не оказывали на него настоящего влияния. Он поддавался им ровно столько же, сколько всему остальному, а сейчас, когда подул этот новый ветер, говорить с ним, спорить с ним было все равно, что кричать против ветра.
— Разумеется, в бога мы не верим, — сказал он, — ни ты, ни я, но все-таки кто его знает, а вдвоем как-то веселее. — И с удовольствием добавил: — Риск — благородное дело.
Она вспомнила, как много, много раз — больше, чем она могла бы сосчитать, — их последние медяки проваливались в щель игорного автомата.
Он обнял ее и уверенно сказал:
— Мы любим друг друга. Для нас это единственный выход. Поверь мне.
Он говорил как искусный оратор, владеющий всеми тонкостями логического доказательства. В его доводах было лишь одно слабое звено — утверждение: «Мы любим друг друга». Но, столкнувшись сейчас с его неумолимым эгоизмом, она и в этом усомнилась.
Он повторил:
— Вдвоем веселее.
Она сказала:
— Но должен же быть какой-нибудь выход…
— Почему должен?
— Иначе бы люди только это и делали всегда, везде.
— А они это и делают, — сказал он с таким торжеством, словно ему важнее было убедиться в непогрешимости своих доводов, чем найти выход, — да, найти выход, чтобы жить. — Стоит только открыть газету, — продолжал он. Он говорил шепотом, мягко, любовно, словно считал, что сами звуки его слов так нежны, что рассеют все ее страхи: — Это называется «двойное самоубийство». Так кончают очень многие.
— Я не могу. У меня не хватит мужества.
— А тебе ничего и не надо делать, — сказал он. — Я сам все сделаю.
Его спокойствие ужаснуло ее.
— Ты хочешь сказать… ты мог бы убить меня?
Да, — ответил он. — Я достаточно люблю тебя для этого. Тебе не будет больно — клянусь. — Он словно упрашивал ее сыграть с ним в какую-то глупую и неприятную ей игру. — Мы всегда будем вместе, — и тут же скептически добавил: — Конечно, если оно существует — это всегда.
Внезапно любовь Фреда показалась ей блуждающим огоньком на поверхности бездонной трясины — его беспредельной, непроходимой безответственности. Прежде он нравился ей таким, но теперь она поняла, что его безответственность не знает границ; перед нею открылась бездна.
— Послушай, — взмолилась она, — ведь мы не можем продать вещи. Вещи и чемодан.
Она знала, что он развлекается, наблюдая за ней, что он заранее знал все ее доводы и на все приготовил ответ: он только делал вид, что принимает ее всерьез.
— Что же, мы, возможно, выручим шиллингов пятнадцать, — сказал он. — День на это прожить можно — и то не слишком весело.
— Ну а вещи?
— Да, это еще какие-то деньги. Они, возможно, стоят шиллингов тридцать. Значит — три дня при условии, что мы будем жить экономно.
— Может быть, нам удастся получить работу.
— Я уже много лет пытаюсь ее получить.
— А пособие?
— Я же не рабочий; у меня нет страховки. Я всего лишь представитель правящего класса.
— А твои родители? Они же дадут нам что-нибудь.
— Но у нас, кажется, есть чувство собственного достоинства. Как по-твоему? — отпарировал он с безжалостным высокомерием.
— А этот человек, который дал тебе машину?
Тогда он сказал:
— Знаешь, был такой Кортес. Он сжег свои корабли. Так вот, я сжег свои. Я должен покончить с собой — я украл эту машину. В ближайшем же городе нас задержат. Сейчас даже вернуть ее нельзя — поздно.
Он рассмеялся. Все доводы были исчерпаны. Больше нечего было обсуждать. Она видела, что он полностью удовлетворен и вполне счастлив. В ней закипела ярость.
— Возможно, ты и должен. Но я-то не должна. Зачем мне кончать с собой? Кто дал тебе право?.. — Она вырвалась из его рук и почувствовала за своей спиной твердый, крепкий ствол живого дерева.
— Что ж, — сказал он раздраженно, — конечно, если ты хочешь жить без меня…
Она всегда восторгалась его самоуверенностью. Он и в положении безработного всегда держался высокомерно. Но теперь это даже нельзя было назвать самоуверенностью, — просто для него не существовало ничего святого.
— Можешь отправляться домой, — сказал он, — хотя я не вполне представляю себе, как ты доберешься… Я не смогу отвезти тебя назад, потому что остаюсь здесь. Завтра сможешь пойти на танцы. И потом, кажется, в городском клубе намечен турнир в вист. Счастливо оставаться, моя дорогая.
Он был безжалостен. Он словно зубами вонзался в обеспеченность, спокойствие, порядок и трепал их так, что она не могла не почувствовать что-то похожее на жалость ко всему тому, что раньше оба они так презирали. Молоток стучал в ее сердце, то тут вбивая гвоздь, то там. Она старалась придумать в ответ какую-нибудь колкость. Потому что, уж если на то пошло, и негативные добродетели — не делать никому зла, просто существовать, как будет существовать эти пятнадцать лет ее отец, — тоже заслуживали доброго слова. Но уже в следующее мгновение ее гнев остыл. Они загнали друг друга в угол. Он всегда хотел этого: темное поле, револьвер в кармане, побег и гибель. Она, менее честная, хотела вкусить от обоих миров сразу — от беспечности и от надежной любви, от опасности и от верного сердца.