Страница 4 из 14
и глаза отводил зачем-то,
теребил дырявое небо
и шептал, неровно дыша:
— Ты меня иногда перечитывай,
потому что я лгать не умею.
Стыдно мне называться учителем,
и опасно учить любви.
— Мир прекрасен, — он тихо выдохнул, —
ты об этом пожалуйста, помни.
В это даже не надо верить:
просто помни — и будет так... —
Я кивал, соглашаясь помнить
и почти обещая верить.
Надо мною мерцал и смеялся
не задутый ночник луны.
3.
Весёлый поэт напевал свои песенки Богу,
не зная и даже не думая, слышит ли Бог.
Но вот заиграли горнисты не вальс, а тревогу,
и умер поэт на одной из недолгих дорог.
Он шёл, бесшабашно лелея надежду на то, что
рука игрока дотолкает его до ферзя.
Он умер... Об этом рассказывать больно и тошно.
Мы — пешки, и нам уклоняться от боя нельзя.
Мы — белые пешки. Враги отличаются цветом,
и так ли уж важно, что дружит игрок с игроком?
Вот Господу Богу однажды приспичило стать человеком,
и Господа Бога распяли такие же люди, как Он.
Он пел — не допел, Он хрипел: «Пронеси эту чашу!..» —
Он честно хотел игроково отдать игроку,
Он часто ломал и мораль, и стратегию нашу,
в ответ на удар подставляя другую щеку.
Весёлая пешка убита отчизной и веком
и высшего смысла уже не взыскует в судьбе...
О Господи, Боже мой, не становись человеком!
Давай доиграем: Ты мною, а я — на трубе.
3а. Строфа, пожелавшая стать отдельным стихотворением
Погиб офицер, но уже сам король на подходе,
и обе ладьи — наподобие белых «Аврор».
Я знаю, я высчитал: мы победим на 17-м ходе,
и в мире немедленно восторжествует добро!..
4. Просто фантастика
Полквартала до Нотр-Дама.
Межениновка — далеко.
На столе стакан не «Агдама»,
а той самой «Вдовы Клико».
Ностальгия с утра корёжит.
Я терплю. Так пристало мне,
ибо русский поэт в Париже —
это русский поэт вдвойне.
5.
Пугают и чаруют необжитые места,
нетронутые топи и нетоптанные тропы.
Проста и осязаема здесь даже высота:
врастают кедры в облако из облака-сугроба.
6.
Квартира поэта. Железная дверь.
Она не любого пропустит. Проверь!
Ты пил с ним, но он тебе н`е дал ключи —
хоть лбом, хоть коленом в железо стучи,
в упрямую челюсть двойного замка...
А, впрочем, сломать её — два пустяка.
Они только дразнят воров и кликуш —
железные двери поэтовых душ.
7.
Блажен, кто взыскует почётных высот,
кто счёт скрупулёзно и честно ведёт
любовным победам
и званым обедам,
удачам, добычам
и добрым делам.
Он — первый,
а мы, соответственно, следом.
Ему не обидно, и весело нам.
8.
Порядок рухнул. Кончен миг,
и вечность началась мучительно.
Лишь неспособный ученик
способен превзойти учителя.
9.
Не дуры и не бездари —
податливые дамы,
вошедшие в поэзию
красивыми ногами...
Литературу надо ли
по виршам их судить?
Они вошли ненадолго
и вышли, наследив.
Они вошли на время,
достаточное, чтобы
влюблённый в них до гроба
поэт сложил поэму.
10. Сами виноваты (Причитание)
Умер сильный человек — надорвался.
Умер добрый человек — мало кушал.
Смелый — тоже сам нашёл свою смертушку.
Любопытный — был да сгинул, где — неведомо.
А весёлый — дошутился, с кем не следоват.
И остались мы одни-одинёшеньки...
Пропадаааааааем!
11.
Учёный человек работал на глупца:
он речи сочинял для властного лица,
и мудрые слова, глупцом произносимые,
переставали быть словами мудреца.
12. Слепота
«В человеке всё должно быть «прекрасно...» et cetera.
А.П.Чехов.
Корона падает на лоб (великовата!),
устало хмурится державное чело.
Ни царедворцы, ни народ не виноваты
в том, что не видит венценосец ничего.
Премудрый муж нам снисходительно кивает,
ему оспоривать нас вовсе не с руки.
Он так учён! Его никто не понимает.
Но разве в этом виноваты дураки?
Столичный франт одет с иголочки в Париже,
всё суетится, всё отряхивает фрак.
Кто виноват, что этих тряпок нет поближе?
Не те, которые одеты кое-как.
Все люди грешны, и работает укором
для всех, пока что не отправившихся в ад,
суровый праведник со скорбно-гневным взором.
Кто в добродетелях бедняги виноват?
Не заиграться бы, играя роль красавца,
не перепутать, что во мне, а что вовне.
Печально быть, ещё печальнее — казаться
необнаруженной жемчужиной в навозе!
...ПУТНИК... (Часть вторая)
Клаус Опрокинь-Кувшин
(по мотивам драматической
баллады Курта Бартеля
«Клаус Штёртербеккер»)
1.
Если бил — так убивал.
А кувшин с вином
одним духом выпивал,
ставил кверху дном!
Эти подвиги вершил
в позабытом веке
Клаус Опрокинь-Кувшин,
Клаус Штёртербеккер.
Кто он? Для купцов — пират,
Господа забывший.
Для баронов — лютый враг
(бывший раб, но бывший).
Для любимой — царь и бог
ныне и навеки,
и причина всех тревог,
и предмет опеки:
прёт, не пробуя ледок,
не пытая броды...
Жизнь его — один глоток,
но глоток — свободы.
Воля — сладкое вино.
Лей, судьба, не ахай!
Пил и пил его бы... Но
поперхнулся плахой.
2.
Гамбург. Пристань. Торг и крик.
Блеск средневековья.
Красное вино зари
расплескалось кровью.
Видишь, Клаус? — небосвод,
накренясь, помедлил
и плеснул на эшафот
твой глоток последний,
и забрызганы вином
рубища и шпоры,
и узорное окно
перед праздным взором,
пурпур с графского плеча,
рваные рубахи,
яркий фартук палача
и кумач на плахе.
И по сходням с корабля
ты гремишь оковами,
а ухмылка короля
так средневекова.
Юркий поп к твоим губам
тычет крест, и видно,
что движения попа
так иезуитны.
К эшафоту согнана
силища народа,
но безмолвствует она,
не пьяна свободой.
Сны о воле — снова сны.
А хлысты горячие
отрезвляюще больны
для спины батрачьей.
3.
Из тьмы да в свет — ослепнешь
и сникнешь, оробев.
Но будущее лепишь
из светлого в себе.
Неспешно, осторожно...
А хочется, чтоб враз.
А верится, что можно
из тьмы да в свет — сейчас.
Из грязи, кривотолков,
из попросту клевет,
из тёплых нор кротовьих
выскрёбываешь свет.
Дверной глазок... гнилушка...
ещё дверной глазок...
Как медленно! Как нудно!
Не вытерпел. Не смог.
Гнилушек горстью полной
чуть высветил тропу,
подобье полдня поднял
и — ослепил толпу.
Глаза взревели пушками.
Закатом стал восход.
Растоптаны гнилушки.
И солнце не взойдёт.
4.
Воля — сладкое вино,
горькое похмелье.
Вот оно, кувшина дно.
Что ж, палач, не медли!
Да не прячь, палач, не прячь
стыдную слезу.
Ты же трезвенник, палач:
ни в одном глазу.
Перегаром хоть и прёт,
пьяный, ты не пьян.
Всё, палач, наоборот.
Мистика, обман.
В кандалах я (слышал звон?).
Значит, я не раб.
Ты, с мечом, разоружён,
ибо духом слаб.
Кровь с меча плащом сотрёшь.
В плащ мою главу
завернёшь.
Запьёшь. Помрёшь...
А я оживу!
Песней, как лозой, взойду,
и опять забродит,
как в бочонках винный дух,
вольный дух в народе!
Только бы мои друзья
не под твой же меч...
Ну, а так ли уж нельзя
их, палач, сберечь?
Нет, не просьба и не бред.