Страница 156 из 194
Для вторжения в Россию Гитлер тогда в любое время мог бы послать группу армий «Юг» из Ирака в Астрахань, находившуюся в нескольких сотнях миль, и ему не пришлось бы преодолевать тысячи миль, как в 1941 и 1942 годах. Если учесть, что Сталин не допускал даже мысли о нападении Гитлера в 1941 году — несмотря на восемьдесят или около того предупреждений разведки, поступавших из самых разных мест, о грядущей агрессии, — то Советский Союз вряд ли был бы готов к войне в 1942-м или в 1943 году лучше, чем в 1941-м. Группе армий «Юг» было бы легче захватить Кавказ с юга, а не с запада. Пройдя между Каспийским и Черным морями и завладев Кавказом и Южной Россией, немцы отрезали бы Советский Союз от главного источника несибирской нефти[1425], а, как отмечал Меллентин в связи с Эль-Аламейном, бронетанковая техника без горючего — не более чем груда металлолома.
Союзникам чрезвычайно повезло в том, что страны Оси не координировали свои действия, не обменивались даже информацией об основных технических средствах — например о противотанковых вооружениях. Министр иностранных дел Японии Ёсукэ Мацуока в июле 1941 года ушел в отставку, так и не добившись, чтобы его страна напала на Россию с востока одновременно с вторжением немцев на западе. Гитлер испытывал невероятные трудности под Сталинградом, и ему была крайне необходима поддержка японцев, но они уже сами сдавали свои позиции, завоеванные предыдущей весной, когда под их контролем находилось двадцать миллионов квадратных миль земной поверхности. Тесное военное взаимодействие между Берлином, Римом и Токио должно было быть нацелено на то, чтобы Япония напала не на американцев, а на русских, и тогда, когда к этому была бы готова Германия. Японии для ее военной машины была нужна нефть, и ее она могла получать в Сибири, а не в Голландской Ост-Индии[1426].
Гитлер же не проявлял ни малейшего интереса к участию Японии в операции «Барбаросса», а японские лидеры не информировали его о предстоящем нападении на Пёрл-Харбор, точно так же как Муссолини не предупредил Гитлера о нападении на Грецию, а Гитлер ничего не сказал Муссолини о вторжении в Югославию.
Гитлеру следовало не обращать внимания на провокации Франклина Рузвельта, особенно в Атлантике: фюрер ведь знал, что президент не имеет политических полномочий для объявления войны Германии, испытывающей чувства дружбы и симпатии к Соединенным Штатам. Если бы Гитлер не объявил войну Соединенным Штатам после Пёрл-Харбора — на нем не лежало никаких договорных обязательств делать это (они все равно для него ничего не значили), — то Рузвельт вряд ли смог бы вмешаться в войну в Северной Африке в 1942 году. Тем не менее фюрер безо всякой необходимости объявил войну далеким и неприступным Соединенным Штатам, дав Рузвельту повод для поддержки политики «Германия прежде всего». Это была его вторая величайшая ошибка в жизни, совершенная через шесть месяцев после первой. Однако и она не вызвала у немецких генералов сколь-нибудь серьезной оппозиции, не говоря уже об адмиралах, воспринявших с энтузиазмом этот самоубийственный шаг. После Пёрл-Харбора Гитлер должен был распустить Тройственный союз, который ему мало что дал, и уволить Риббентропа с его нелепыми оценками возможностей и намерений Америки (глава 6). Британия нейтрализована или вообще выбита из войны, Америка поглощена борьбой с Японией на Тихом океане, вот тогда Гитлер и мог начать операцию «Барбаросса», воюя на один, а не на два фронта, что традиционно гарантирует поражение.
Относясь презрительно к славянам, нацисты соответственно не могли проводить и более разумную политику по отношению к местному населению в ходе операции «Барбаросса». Немцам следовало бы отложить на время реализацию идеи «жизненного пространства» и этнические чистки — заняться ими уже после победы — и сделать своими союзниками народы, подвластные великороссам и недовольные большевистскими угнетателями. Надо было разрешить Украине, Белоруссии, Прибалтийским государствам, Крыму, республикам Кавказа и другим пользоваться как можно более широкой автономией, совместимой с германской гегемонией в Европе, наподобие той, которая была предоставлена вишистской Франции. Политика «голодомора», проводившаяся Москвой в отношении Украины в двадцатых и тридцатых годах, породила непреходящую ненависть к центральному советскому правительству. Первоначальная доброжелательная встреча вермахта в 1941 году показала, что многие националисты воспользовались бы возможностью иметь ограниченную независимость в составе рейха.
Операциями на Восточном фронте должен был с самого начала руководить один-единственный верховный главнокомандующий — Эрих фон Манштейн (возможны и другие варианты), но никак не Гитлер, поставивший себя на место Вальтера фон Браухича в декабре 1941 года. Фюрер все меньше и меньше прислушивался к своим старшим генералам. (Он даже признался в этом секретарше Кристе Шредер. Когда она спросила его, можно ли перефразировать предложение, которое он продиктовал, Гитлер, не сердясь и не раздражаясь, ответил: «Только вам я позволяю поправлять меня!»)[1427]. Фюрер больше доверял находчивым и изобретательным эсэсовцам. Он перекраивал планы и тасовал армейские кадры, а ему нужен был один умный стратег, который бы организовал единый мощный прорыв. Такой командующий скорее всего пренебрег бы Киевской операцией, отвлекшей в августе 1941 года слишком много танковых сил из группы армий «Центр» на захват второстепенной украинской столицы, а не главного русского города.
Как только стало ясно, что русские не собираются складывать оружие и даже контратакуют (со времени контрнаступления Жукова 6 декабря 1941 года и далее), Гитлер начал отдавать приказы «стоять насмерть», подменяя стратегические решения своей волей и «готовностью солдат отдавать за него жизни». «Великим генерала делает солдатская кровь», — говорили в XVIII веке. Некоторые, как генерал Вильгельм Кейтель и историк Алан Кларк, полагали, что в таких приказах была определенная военная логика в условиях плохой погоды, когда отступающие войска могли преодолевать не более трех-четырех миль в час и им приходилось оставлять тяжелую технику. Возможно, в определенных обстоятельствах так и надо было делать, но для Гитлера скоро стало навязчивой идеей удерживать любой ценой даже самую незначительную завоеванную им территорию. В этом проявилась и окопная психология ефрейтора Первой мировой войны, никогда не учившегося в штабных колледжах, и мышление закостенелого идеолога, привыкшего демонстрировать «силу духа», и азарт профессионального игрока, которому впервые за двадцать лет перестало везти.
В отличие от Фридриха фон Меллентина (глава 10) Гитлер был неспособен расценить отступление как временную географическую передислокацию войск и увидеть в нем стратегический потенциал для подготовки контрудара. Оно для фюрера имело исключительно пропагандистское, политическое и моральное значение. Гитлер всегда считал себя революционером, и военное отступление для него было равносильно отходу от политической линии, а этого не могли позволить ни его идеологическое кредо, ни исторический момент. Гитлер не допускал даже тактически оправданных отступлений, считая, что они подрывают дух того движения вперед, которому он посвятил свою политическую деятельность. По выражению Нормана Стоуна, Гитлер, как плохой пианист, «до самого гнусного конца назойливо и упорно выбивал одну и ту же неверную ноту»[1428]. Позиция Гитлера выглядит особенно нелепой ввиду того, что в организации контрударов вермахт был еще более силен, чем в наступлении. Это убедительно продемонстрировали: Ром-мель на перевале Кассерин; Манштейн, взявший Харьков после поражения немцев под Сталинградом; Фитингоф при Анцио; Зенгер под Кассино; Модель под Варшавой и Мантойффель, почти дошедший до реки Мёз во время Арденнской операции.
Гитлер умудрился убрать из кригемарине лучшего после Тирпица морского стратега гросс-адмирала Эриха Редера[1429]. В феврале 1942 года фюрер, уверовав в то, что союзники вот-вот вторгнутся в Норвегию, приказал Редеру вывести из Бреста корабли «Принц Ойген», «Шарнхорст» и «Гнейзанау», пригрозив в случае отказа передать корабельные орудия береговой артиллерии. Никакой серьезной угрозы Норвегии со стороны союзников тогда не существовало. Корабли успешно прошли через Ла-Манш, но от них не было особой пользы, они больше пригодились бы для рейдов в Атлантику из Бреста. Гитлер признавался, что он был «зайцем в море», но не давал Редеру стать «львом», а к тому времени, когда Дёниц возглавил военно-морской флот, немцы лишились практически всех важных атлантических портов.