Однажды в Париже

— Такая грубость с твоей стороны! У моей матери! Ты мне за это заплатишь!

Глава 8

Эдуар Бреда.

Итак, я был там в тот вечер, когда разыгралась эта драма. Должен ли я писать «драма» в кавычках? Или следует говорить о махинации, насилии, несчастном случае?.. У меня есть свои мысли на этот счет, но это не убежденность. Одно точно: я присутствовал при начале того, что пресса назвала «делом Фэйрфилда». И не без причин: надеясь наконец вновь увидеть Аньес, я пообещал Коко прийти на вечер, который устраивался в клубе «Глоб» в честь Моби. Нужно было, чтобы я был влюблен, для того чтобы смириться с неизбежностью встречи даже ночью со знаменитостями и с журналистами! Все время произносящие монологи перед своими приятелями, своим пупком, своим зеркалом, своим наркодилером и своим агентом, первые навевают на меня смертельную скуку. Что касается вторых, то, хотя я и принадлежу к их числу, в этот вечер они меня крайне раздражали. После обеда один из наших известных «великих репортеров» показал мне эксклюзивное интервью и фотографии, снятые в кругу семьи Оскара Темару, вновь избранного президента Французской Полинезии. На протяжении ряда лет та же самая медуза, присосавшаяся к людям власти, предлагала нам репортажи и интервью с Гастоном Флоссом, предыдущим «королем» тех же островов. Нулевой уровень журналистики: он лизал тому сапоги. Но поскольку на фотографиях всегда были запечатлены сказочные по красоте места, мы эти снимки иногда пропускали в печать. И вот, только покровителя писаки устранили, он начинает новые виляния перед его преемником и расспрашивает его с той же угодливостью, стремясь поддерживать хорошие отношения с тем, кто отныне держит в своих руках ключи от лагуны и от фаре, где этот голубок ворковал задаром, — не говоря уже о молодых таитянках, каждый бокал шампанского, выпитый которыми, проходил у меня перед глазами в виде счета за его расходы. Его номер конъюнктурщика, превозносящего свою сенсацию, меня просто вывел из себя, но я ничего не сказал. Зачем? Я ненавижу неподкупных еще больше, чем коррумпированных. Это ужасно: мне 46 лет, а я клеймлю позором всех на свете. Хуже того: я срываю свою злость за собственную низость на других. В следующий час я заставил за все заплатить бедного Мориса Бежара, который попал под руку, как балерина в суп. Статья, где отдавалось должное его деятельности, открывала раздел культуры, и в ней его превозносили как великого мэтра французского балета. Обозленный, воспользовавшись тем, что мэтр все никак не уходит на покой, я назвал эту ретроспективу «Выметайся, великий мэтр». В тот момент это хамство примирило меня с самим собой. Я находил самого себя весьма забавным. И могущественным: пресса остается оружием. Результат: в такси, которое отвозило меня на вечер, сгорая от стыда, я искал новый заголовок. Это просто: я презираю самого себя. Пресса внушала мне отвращение, и со всеми мне было скучно. Если я хотел хорошо выглядеть перед Аньес, мне следовало прежде выпить пару стаканов виски.

Целая толпа стояла на авеню Виктория перед входом в «Глоб», новым модным местом, в подвалах Шатле. В моем костюме и в галстуке у меня был вид как у ряженого. Должно быть, у меня единственного волосы не были подстрижены ежиком и закреплены гелем. Когда я нашел вход для гостей, тридцать человек наблюдали, как я поднимаюсь по дорожке, с потрясенным видом человека, лишившегося ноги, который видит, как «скорая помощь» в первую очередь забирает кого-то с вывихом. Я уже не говорю о горилле-охраннике, который потребовал у меня пропуск: он рассматривал меня разгневанным взглядом, как будто бы я собирался внести в его клуб вирус птичьего гриппа H5N1. Следовало оглядеться. Помещение было похоже на зал отлета пассажиров в аэропорту, огромных размеров, обшитый красным деревом, своего рода Букингемский дворец, переделанный Евродиснеем для «Эйр Франс». Пока я пытался определить, что к чему, донеслись крики с улицы: приветствовали красивую блондинку, мне неизвестную, которая, спрятавшись за черными очками, поднималась по красному ковру. Ее лицо ничего мне не говорило, и когда я спросил у одной из служащих в униформе, как блондинку зовут, она явно приняла меня за бедного работягу, который совсем недавно вылез из своего баркаса.

— Но это же Кики Хайятт. — Брови служащей поползли вверх.

— Она певица или актриса?

— Нет! Вы что, шутите?! Это наследница отелей «Хайятт». Ее профессия — «наследница». И это гениальная наследница. Все ее обожают.

My God![72] Она ничего не делала, и все они здесь ей аплодировали. Столько фанатов, которые обожали просто ее манеру одеваться: маленькие ручейки создают большие реки! Я предпочел найти бар и выпить.

Для отделки бара потребовалось вырубить два или три гектара амазонских лесов, и я подумал: «Так им и надо, этим кретинам экологам», — это единственное, что пришло мне в голову. Я еще ничего не выпил, я просто тяжело переживал свою горечь. Пора было взять себя в руки. Я заказал двойной виски и услышал за спиной:

— Нет, но у тебя что, очки из фанеры, а? Что ты здесь делаешь? Это загон для отверженных, дорогуша, скамья запасных игроков, второй дивизион. Ад, черт побери. Ну-ка, пошевели задницей, дойди до Ви-ай-пи-зоны, покажи свою серебристую карточку. И жди меня. Я должна тебе сказать пару вещей.

Невозможно ответить — Коко уже скрылась. Я забыл ее истории о зоне Ви-ай-пи. Единственная зона Ви-ай-пи, которую я знаю, это мой столик у окна в бистро «Нарваль», где я время от времени обедаю, внизу дома, где находится редакция нашего журнала. Там никогда не видели моего патрона, они принимают главного редактора за Бога Отца, и я оставляю их в неведении. Прежде чем занять свое место в первом классе, я выпил свой виски. Говоря точнее, намек на виски. В стакане были в основном кусочки льда. Хорошо еще, что я сказал «двойной шотландский виски», мое нёбо почувствовало-таки легкий шотландский привкус у растаявшего льда. В окружающем меня тепле и при завываниях музыки я начал видеть жизнь в более радужном свете. Я поправил узел моего красивого галстука от Шарве, розового с сиреневыми полосками — тона, которые молодят, как мне кажется, — и направился к загону для священных коров. Только войдя туда, сразу же покрываешься загаром. Все молоды, красивы, хорошо одеты и в прекрасной форме. Я чувствовал себя неважно. Сорок шесть лет, седые волосы, костюм и галстук; если бы у меня были хотя бы наушники, я мог бы сойти за охранника. Тогда, по крайней мере, со мной стали бы разговаривать как с обслугой. К счастью, появилась старушка Коко. Она схватила меня под руку и проводила к столу Моби. Не признававшая ни полумер, ни принципов, воплощение жесткой эффективности, она представила меня как директора «Сенсаций». Это было ни тепло ни холодно самому месье Моби, гениальному сочинителю современной музыки, который едва взглянул на меня, но чудесным образом привело в восторг очаровательную белокурую куколку, которая сидела за тем же низким столиком. Придвинувшись к своей соседке, она освободила мне место рядом с собой. Эта была та самая дражайшая Кики Хайятт. Хотите — верьте, хотите — нет, но эта куколка Барби обожала «Сенсации». Ей даже было что сказать по поводу журнала.

— В нем есть розовое и черное, грустное и веселое, серьезное и пустое, — зачирикала Кики. — Когда я его листаю, у меня такое впечатление, что я не печатное издание читаю, а рассматриваю бумажную версию телевизионного журнала. Обожаю журнал «Сенсации». А «Тайм» и «Ньюсуик» читать невозможно. Они все говорят одно и то же, все слишком длинное, и нет картинок.

Я был полностью согласен. У этой малышки были четкие мысли. Может быть, благодаря «Гаторад», энергетическому напитку, который она пила.

— Я пью только это, — кивнула Кики Хайятт. — В три часа утра, когда вы все будете никакими, я буду в полной форме. Это важно, потому что папарацци поджидают нас у выхода. В новых молодежных журналах они печатают только такие фотографии, на которых мы нетрезвые, хихикающие, помятые. Потом они публикуют снимок, обведя красным следы пота. Я не сделаю им этого подарка.

72

Боже мой! (англ.).