Однажды в Париже

Наконец, появился Тома, неся серебряный поднос с бутылкой «Вдова Клико» и четырьмя бокалами. Быстрые поцелуи в обе щеки, приветствие «бонжур, Аньес», сказанное без нежности, и он повернулся ко мне, сияя.

— Я сын Аньес, — представился юноша. — Не могу поверить, что она нашла вас между доспехами в одном из своих музеев. Я думал, мама говорит только на старофранцузском языке. Она даже не знает, что такое ай-Под.

Сидящая на диванчике-канапе Аньес легонько пнула сына в ягодицу и попросила его лучше не умничать, а открыть шампанское. Тома, парень высокого роста, держался раскованно, на нем были кроссовки, джинсы, белая рубашка; он был мальчик открытый, чувствовавший себя свободно, со светло-русыми волосами, немного нескладный, с изумительными серыми глазами, с постоянной улыбкой на лице, от которой будут с ума сходить девчонки, и с длинной прядью волос, обязательной в фешенебельных кварталах. Если судить по первому впечатлению, то он будет всю жизнь идти по пешеходным дорожкам, никому не докучая и не браня хулиганов, которые переходят улицу на красный свет. Подав бокалы с шампанским, Тома ушел в свою комнату за двумя моими старыми виниловыми альбомами, которые он купил на блошином рынке, специально съездив туда. Он протянул мне ручку «Бик» и пластинки, чтобы я подписал их вместе с моим последним компакт-диском. И тут я проявил бестактность, заметив:

— Очень мило с твоей стороны было разыскать эти мои старые песни. Мне это приятно. Твоя дорогая мамочка не обладает твоим любопытством. Когда я сажусь за пианино, она всегда требует, чтобы я сыграл Листа и Шопена.

С самого начала вечера Аньес не смотрела на меня. Я ее сильно раздражал. У меня было такое впечатление, что я тащу за собой бомбу. В любой момент она могла взорваться у меня перед носом. Это и произошло.

— Ты не более любопытен, — съязвила она. — Ты даже не захотел посмотреть, где я живу. Для тебя спутница — это та, что сопровождает тебя. Вот и все. Не жди, чтобы другие проявляли к тебе интерес, которого не проявляешь к ним ты.

Единственное, что оставалось сделать, это сменить тему разговора. Я повернулся к матери Аньес, которую эта краткая отповедь явно позабавила. Ей было наплевать на меня, и она давно уже отказалась от попыток понять свою дочь.

— Мы не слишком удобны, — сказала пожилая женщина с притворно-сочувственной улыбкой. — Нам следует давать свободу, но не пренебрегать нами; не шпионить за нами, но быть внимательными; нужно быть одновременно мужем и любовником, любить ласки и царапины. Мы как раз на полпути между чокнутыми параноидальными американками и гейшами. Иногда мы очаровательны, иногда отвратительны. Но не пытайтесь нас изменить. Лучше налейте себе шампанского и мне плесните капельку.

Она действовала умело, напряжение спало, только я, вместо того чтобы смолчать, сказал, что Аньес обращается со мной не как с любовником или мужем, а как с нежеланным ребенком, которого держат рядом с собой, не занимаясь им. Едва закончив фразу, я встретил взгляд Тома. Я хотел извиниться, но он рассмеялся:

— Вы увидите, это довольно приятно.

Мальчик будет обращаться ко мне на «вы», наверное, до скончания времен, но, за исключением этого, он был очаровательным. Обслужив нас, Тома извинился: он должен покинуть нас, чтобы следить за плитой. Это он приготовил ужин. Тома обожал готовить, и он увел свою мать за собой на кухню. Это был действительно отличный парень. Его бабушка не собиралась этого отрицать. Она буквально дышала нежностью к внуку.

— Тома никогда не нервничает. — Старая француженка посмотрела на меня: — Знаете почему? Потом что он мудрый. То, что его покинула мать, когда он был совсем маленьким, сделало его неуязвимым. Он постоянно повторяет: нужно принимать людей такими, какие они есть, и никогда не пытаться их изменить. — Она замолчала и после недолгой паузы продолжила: — Мужчины считают женщин книжками-раскрасками, которые они могут окрасить в свои любимые оттенки. Моя дочь никогда не была нежной девочкой, она часто была отсутствующей. Ее муж так и не понял, что на нее нашло. Напрасно арабы говорят, что есть гребенки на каждую бороду, — я не знаю, какое кольцо может быть в один прекрасный день надето на палец Аньес. Не питайте слишком много иллюзий… И налейте мне еще бокальчик.

Она произнесла эти последние слова с нежной улыбкой женщины, которая внимательно наблюдает за миром, но издалека, укрытая в своей обитой тканью коробочке; ее волнение уравновешивалось шампанским. Наши жизни интриговали и развлекали ее. Она не рассчитывала в них вмешиваться, но хотела не выглядеть простофилей. Чтобы поблагодарить мать Аньес за ценный урок, я коснулся своим бокалом ее бокала и сказал:

— Буду бережно хранить ваше мнение где-то в уголке своего сердца. Лучше быть обеспокоенным правдой, чем утешенным ложью.

Аньес объявила, что Тома ждет нас. Когда мы входили в столовую, он как раз заканчивал зажигать свечи. Обитая зеленым и желтым бархатом, комната имела наполеоновский вид — во всяком случае, на взгляд американца. Мы обедали за большим столом из красного дерева, на котором вместо скатерти были постелены отдельные салфетки из красного льна. Как метрдотель трехзвездочного отеля, Тома объявил блюдо, которое нас ожидает: «Слоеный пирог из свеклы с козьим сыром». Красные ломтики свеклы перемежались с белым сыром и напоминали маленькие японские лакированные шкатулки для драгоценностей. Кушанье было изысканно вкусным. Я спросил Тома, не хочет ли он в будущем стать шеф-поваром. Ответ: да, конечно. Аньес задергалась:

— В нашей семье это будет премьера.

Если бы она сказала эти слова с юмором, все бы прошло гладко, но ее тон вызвал раздражение у ее матери. Нельзя было затрагивать мечты Тома. Его бабушка выпустила коготки:

— Благодаря тебе, дорогая, семья привыкла к неожиданным премьерам. И ты привыкнешь к этому. С его талантом и с его результатами экзамена на бакалавра Тома легко поступит в Школу гостиничного бизнеса в Лозанне.

Во-первых, она заткнула рот своей дочери и напомнила, кто по-настоящему занимается Тома. Во-вторых, как истинная представительница доброй старой буржуазии, она осторожно изменяла направление вектора устремлений своего внука, чтобы, не говоря об этом, направить его к клеточке, больше соответствующей шестнадцатому округу Парижа. В Лозанне изучают кулинарное мастерство, чтобы стать директором дворца, а не чтобы обливаться потом у плиты. Я присутствовал при настоящем спектакле. Эти две женщины вырывали друг у друга подростка, который делал вид, что ничего не замечает, и объяснял мне рецепт. Затем к жаркому из барашка он подал соус из гороха нут. Аньес не могла прийти в себя. Ее мать подлила масла в огонь:

— И ты еще не пробовала его соте из артишоков с оливковым маслом.

Она демонстрировала свои преимущества. Каждый из ее явных знаков нежности подчеркивал безразличие Аньес по отношению к Тома. Напряжение возрастало. Только непробиваемая мягкость мальчика мешала Аньес выпустить обычные стрелы. Я чувствовал, что внутри у нее все кипит, но она молчала. Вплоть до той роковой минуты, когда зазвонил мой мобильный телефон. Это была Коко. Машина ждала внизу. Концерт заканчивался. Я должен был ехать в «Глоб», площадь Шатле. Когда я это сказал, мне показалось, что Аньес тут же швырнет мне в лицо свою тарелку. А ее мать попросила меня не переживать по поводу ухода:

— Вы вернулись в Париж специально из-за этого вечера. Не заставляйте их ждать. Ваш Моби здесь всего на одну ночь. А я еще буду здесь десять или двадцать лет. Моя дверь всегда открыта для вас.

Тома не сделал никаких комментариев. Он только спросил меня, не хочу ли я взять с собой немного макарон с зернами какао. Это был его личный рецепт. Я не отказался и поцеловал мальчика. Он не захотел пойти на вечер Моби. Тома не любил праздники, где все присутствующие были ему незнакомы. А его мать объявила, что она еще подумает, присоединится ли она ко мне или нет. Прежде чем закрыть за мной дверь, Аньес сказала ледяным тоном: