Страница 5 из 21
Впрочем, с этим предстояло еще разобраться.
Очень хотелось есть. Взглянув на часы, я в очередной раз понял, что многое из привычного стало теперь ненужным. Часы-то у меня работают, но с чем их сверять? Сейчас у меня на руке они добросовестно показывали половину второго. Но это, скорее всего, то время, которое осталось в мире, откуда я неведомым образом провалился. А здесь который час?
Между тем появилась масса совершенно конкретных проблем, требовавших немедленного решения. В моей охотничьей сумке лежало два бутерброда с сыром и с вареной колбасой, положенные заботливой Любой — женой Петра, провожавшей меня на рассвете из дома. Это очень мило, а что дальше?
Поговорив с Любавой еще некоторое время, я понял, что идти особенно некуда. В сожженном Полоцке делать нечего. Кругом непроходимые леса, а единственная дорога, ведущая до Киева, — это та, по которой движется войско окаянного Вольдемара.
Порывшись в сумке, я взял себе один бутерброд, а второй отдал девушке. В руки она взяла его с большим недоверием, а затем пристально рассматривала со всех сторон. Очевидно было, что сыра и колбасы она никогда не видела. Да и сама идея хлеба, проложенного чем-то еще, показалась ей странной. Рассмотрев предложенную ей диковинку, Любава убедилась в том, что сам я ем это, откусила тоже.
Вкус показался ей отвратительным, это тут же отразилось на ее лице: девушка не смогла сдержать гримасы. Видимо, все дело было в вареной колбасе — слишком уж это продукт двадцатого века.
— Что это? — с отвращением поинтересовалась она, вынимая изо рта надкушенный кусок колбасы. Ей даже не был понятен вкус этого искусственного продукта — плода цивилизации двадцатого века.
Я лишь вздохнул в ответ и пожал плечами. Ладно, проехали. Не стану же я сейчас объяснять про состав мелко перемолотого фарша, добавления крахмала и прочего. Да и про одобренные Евросоюзом пищевые добавки ей вряд ли будет интересно.
— Нам придется присоединиться к войску Вольдемара, — сообщил я свое спонтанно принятое решение, стараясь говорить рассудительно. — Мы же не можем идти вдвоем. Другой дороги все равно нет, а идти по лесу мы не сможем. Собьемся с пути и заблудимся, да еще эти медведи…
При упоминании о медведях девушка вздрогнула и прошептала отрешенно:
— Еще волки…
Ах да, я совсем забыл. Как это я не подумал о волках? Надо полагать, тут водятся и волки тоже. Вообще говоря, отличные места: непролазные чащобы на десятки верст, медведи и волки. А с другой стороны, некий конунг, люди которого норовят при первой возможности привязать кого-нибудь к дереву и бросить в лесу. А для развлечения сжечь что-нибудь и разграбить. В хорошенький мир я попал!
Решение присоединиться к войску возникло у меня само собой: я попросту не видел иного выхода. Особенного страха не было. Еще не успев осмыслить все произошедшее со мной, я задним умом все же понимал, что если кто-то или что-то перенесло меня сюда, в этот неведомый мир, то сделано это не напрасно. Кто-то или что-то имело цель забросить меня сюда. Вряд ли оно сделало это лишь для того, чтобы я был бездарно убит в первый же день пребывания тут.
Оставался еще один вариант. Можно было забиться подальше в глухой лес, устроить себе там землянку или какой-нибудь иной схрон и тихо сидеть там, «ожидая у моря погоды», в надежде, что как-нибудь все переменится или образуется. Но такое поведение показалось мне совсем уж глупым. Оказавшись здесь, следовало как-то действовать.
Вспомнилась старая детская притча о лягушке, которая упала в жбан с молоком. Если бы она сидела там смирно, то погибла бы. Но отважная лягушка стала бить лапками, взбила молоко в масло и таким образом спаслась.
Вот я и решил бить лапками…
* * *
Я шел по лагерю конунга Вольдемара, крепко держа за руку Любаву. Нам обоим было не по себе, я чувствовал, как девушка дрожит всем телом. Сам же я вел себя настороженно, но во мне появилась какая-то бесшабашность, была не была. После таинственного переноса во времени, а может быть, и в реальности, я ощущал себя по-новому.
Что уж тут трястись и бояться, если возможно такое!
Назвать это лагерем было нельзя, никто не собирался задерживаться возле спаленной усадьбы надолго. Число воинов я определил человек в двести пятьдесят, и большая часть из них были пешими. Коней вообще было немного, и часть из них запряжена в волокуши — розвальни на широких полозьях. Передняя часть волокуши была чуть приподнята, а задняя волочилась по земле.
Что же касается людей…
Люди не слишком-то обращали на нас внимание, потому что беспрерывно суетились, навьючивая награбленные в усадьбе вещи на лошадей или укладывая их в волокуши. Видимо, усадьба Хильдегард была богатой, потому что из криво, наспех связанных тюков то и дело поблескивали золотые изделия.
Но это были настоящие воины: в металлических или кожаных шлемах со свисающими наушниками или с шишаками наверху, одиночными или сдвоенными. По таким шлемам обычно узнают скандинавских воинов. Некоторые были и без шлемов, в матерчатых колпаках, но почти у каждого была кольчуга, на мелких сплетенных кольцах которой изредка блестели лучи солнца.
Хорошо, что незадолго до того я отрастил бородку: так мое отличие меньше бросалось в глаза. Все вокруг меня были бородаты. Конечно, моя короткая бороденка московского интеллигента не шла ни в какое сравнение с самыми разнообразными и экзотически выглядящими бородами окружающих.
Во всем остальном же я, если специально не приглядываться, мало отличался по внешнему виду от здешних молодцов — очень уж пестро и разнообразно все были тут одеты. Короткие куртки со штанами или длинные зипуны с глубоким запахом, а некоторые в длинных холщовых рубахах и меховых поддевках, поверх которых была натянута кольчуга.
Говор вокруг стоял разный. С одной стороны я слышал речь, подобную то ли шведскому, то ли немецкому языку, с другой — раскатистые «р-р-р» и мягкие «л» угро-финнов, но больше всего говорили на славянском наречии, которого я, конечно, никогда не понял бы, если бы не таинственно приобретенная мною параспособность. Кстати, именно эта параспособность и придавала мне смелости действовать и не слишком бояться окружающего мира. Тот, кто дал мне эту способность, сделал это не случайно, а значит, может быть, позаботится и обо всем остальном.
Повсюду стоял очень тяжелый запах, от него было трудно дышать. Он шел из середины лагеря, где горел громадный костер, языки пламени из которого возвышались над головами людей, словно пытались лизнуть низко нависшее небо.
Внезапно я резко остановился. Прямо передо мной на земле лежало несколько человек. Все они были ранены и, насколько можно судить, очень тяжело. Повязок я не увидел, а то, что увидел, ужаснуло меня.
О грозности оружия можно судить по ранам, которые оно наносит. Здешние разрубы, сделанные тяжелыми мечами, оказались устрашающими. Люди передо мной истекали кровью, которая текла обильно, никем не останавливаемая и успела основательно пропитать землю. Стоял тяжелый удушливый запах, о котором пишут в воспоминаниях врачи, работавшие в прифронтовых госпиталях…
Раненых было шесть человек. Они лежали молча, и хотя все были еще живы, успели сильно ослабеть от потери крови. Вспоротые животы, развороченные грудные клетки с торчащими наружу острыми обломками ребер.
Мне всю жизнь приходилось слышать о том, что войны двадцатого века наиболее беспощадны. Ну, может быть, в смысле массовости поражения мирного населения. Но сейчас, стоя перед этими ранеными воинами, я воочию увидел, что способно сделать с человеческим телом холодное оружие в виде меча или копья.
Отпустив руку Любавы, я шагнул вперед. За годы медицинской практики на «Скорой» у меня сложился стереотип поведения: увидев больного или раненого, не стоять, а немедленно попытаться что-то сделать. Говорят, что это специфическая черта врача со «Скорой» — он мало думает, а хочет все время действовать. Думаю, это правда. Практика приучила меня к тому, что врач должен делать все сразу и решительно, иначе будет поздно. Пусть даже твои действия будут неправильными: по крайней мере, в тот момент ты не стоял, разинув рот, а делал то, что считал нужным.