Энн Виккерс

Он открыл дверь в камеру мисс Филсон, прислушался к ее дыханию и вышел, содрогаясь от истерического смеха, как прежде Бэрди.

— Распоряжение! Я отдал распоряжение! Вот я сейчас еще распоряжусь…

В ровном свете своего фонаря Энн увидела, что он вытащил из кармана флягу и стал судорожно глотать виски.

— Хотите выпить? Не хотите? Умница. Я пил всю ночь. Дошел уже до такого состояния, что они не желают меня слушать и спасти эту несчастную от смерти. Пойдемте отсюда. Хотите выпить?

Энн очень хотела выпить. Но пить она не стала.

Когда они выходили из дыры, Бэрди кричала им вслед:

— Не оставляйте меня здесь! Здесь темно! Мне страшно! Я с ума сойду!

Энн не посчиталась ни с какими правилами.

Она пошла в спальню, сбросила ненавистную форму, надела нормальное человеческое платье, оставила на столе у миссис Битлик записку, что «уезжает на несколько часов по делу», и велела стражнику, стоящему у входа, вызвать ей станционный фургон. Она знала, что в 8.07 отходит поезд в Пирлсберг.

В половине одиннадцатого, взяв такси на пирлсбергском вокзале, она уже подъезжала к величественной резиденции миссис Элберт Уиндлскейт, члена Комиссии по надзору за тюрьмами штата. О своем приезде она предупредила по телефону со станции.

Переплет стрельчатых окон кирпичного шато Уиндлскейтов имел форму геральдических щитов.

Горничная, подозрительно оглядев Энн, провела ее в гостиную, такую большую и столь пышно обставленную, что она смахивала на вестибюль отеля, временно превращенный в мебельный магазин.

Миссис Уиндлскейт делала вид, будто читает «Обитель мертвых».

Она небрежно повернула голову и любезно произнесла «войдите», уже заранее дрожа от сдерживаемой ярости.

Энн догадывалась, что ее ожидает.

— Простите, что я врываюсь к вам без предупреждения, — сказала она со всей мягкостью, на какую была способна. — Умоляю вас меня выслушать. Дело в том, что в Копперхед-Гэпе происходят вещи, о которых вам может рассказать только человек, живущий в стенах тюрьмы. А сейчас дело идет о жизни двух, а может быть, даже и четырех арестанток. Понимаете, о самой их жизни.

Миссис Уиндлскейт взорвалась, — а как было удачно сказано, в аду нет фурии страшней жены ростовщика, помешанной на респектабельности:

— М-и-л-а-я б-а-р-ы-ш-н-я! Мне все про вас известно! Все-все! Доктор Сленк, которого я знаю, которому доверяю и которого мы принимаем в Нашем Собственном Доме, сам рассказал мне все подробности. И миссис Битлик тоже! Как я могла до такой степени в вас обмануться! Теперь я знаю, что вы сообщница Джесси Ван Тайл — этой коммунистки, этой анархистки, этой атеистки, этой бунтовщицы! Я ничуть не сомневаюсь, что вы — платный агент Москвы, шпионка, пробравшаяся к нам, словно гремучая змея! Я знаю, как вы умеете лгать и клеветать! Доктор Сленк меня предупредил! И я уже договорилась с газетами насчет интервью. Не беспокойтесь, я позабочусь о том, чтобы в корне пресечь все лживые слухи, которые вы попытаетесь распространить, и не позволю вам сеять социалистическую заразу…

И так далее и тому подобное.

Отвечая ей, Энн не слишком стеснялась в выражениях.

Всю эту отвратительную получасовую сцену она восприняла скорее как пародийную мелодраму, ибо через открытую дверь из прихожей в комнату все время заглядывали горничная, высокий негр-садовник и полицейский в полной форме… охранявшие миссис Уиндлскейт от Энн Виккерс.

«Завтра я поговорю с самим губернатором, — поклялась Энн, сидя на вокзале в ожидании поезда. — Но сегодня я вернусь в Копперхед. Посмотрю, что я могу сделать… Ничего я не могу сделать».

На вокзале толпились пассажиры — Великие Простые Люди, Разумные и Здравомыслящие, Мужчины и Женщины с Улицы, Становой Хребет Демократии, Избиратели Губернаторов и Президентов, Наследники Всех Веков, Преемники Монарха и Пастыря, Повелители Вселенной, Создатели Создателя. Коммивояжеры с портфелями — веселые и румяные или чопорные и очкастые. Жены бакалейщиков и банковских клерков, собравшиеся недельку погостить у тети Молли, — хорошие честные женщины, которые никогда никого сознательно не обманывали и не обижали. Тучные фермерши с сумками, набитыми провизией, крепкие и добродушные. Священник с требником в красивом черно-красном переплете, хранящем слова близости к Всемогущему Господу. Энергичный баптистский проповедник, смело выставляющий напоказ свой либерализм, публично читал «Христианский Век». Высокий мужчина в черном, скорее всего судья, с морщинками вокруг глаз — от улыбок и множества прочитанных книг.

«Да, я это вам говорю! — беззвучно взывала к ним Энн. — Вам, добрые люди, вам, солидные люди, вам, разумные люди! Ведь это вы, а не подонки общества и не преступники должны отвечать за то, что садистам и алкоголикам предоставлена власть над тысячами ходящих во тьме людей, которых они пытают и мучат, а вы об этом ничего не знаете и не желаете ни знать, ни слушать!»

У бокового входа в тюрьму, ближайшего к женскому отделению, добродушный верзила-стражник буркнул:

— День добрый! Ездили проветриться? Сегодня загнулась одна арестантка, Филсон, что ли.

Когда Энн пришла к себе в спальню и снова надела тюремную форму, ей вдруг пришло в голову, что она не знает, как помочь Бэрди. Поговорить с губернатором?.. Да, это она сделает. Но будет ли от этого прок?

Ей захотелось есть. Она не завтракала (если не считать сухого печенья и стакана кока-колы в поезде), не сбедала и опоздала к ужину.

Она чувствовала себя совершенно разбитой.

В комнату бочком скользнула арестантка, сменившая Бэрди в должности рассыльной, самогонщица, которую Джесси Ван Тайл подозревала в наушничестве.

— Ах, мисс Виккерс! Миссис Битлик хотела узнать, вернулись вы или нет. Вы ужинали? Вы слышали про Джо Филсон? Просто ужас! Бедная миссис Битлик, она так плакала, так расстраивалась. Она ведь велела забрать Джо из дыры и перенести к себе, в свою собственную комнату, а Джо, — с возмущением добавила рассыльная, — назло ей взяла да и померла. Но я не за этим явилась. Меня капитан Уолдо послал. Доктор Сорелла очень плох. Сказать вам по секрету, я думаю, у него уже началась белая горячка, и он все время зовет вас. Они позвали другого доктора, из города, но тот ничего не может с ним сделать и просит вас прийти. Думает, может, вы хоть немножко утихомирите доктора Сорелла. Вы пойдете? Этот второй доктор говорит, что вы ему до смерти нужны!

— Конечно, пойду!

Кратчайшим путем — вверх, вниз, налево, направо — рассыльная провела Энн в то крыло здания, где помещалась мужская больница, кабинет врача, операционная, так называемая лаборатория и двухкомнатная квартира доктора Сорелла. Чтобы попасть туда, нужно было пройти через «лабораторию» — грязный чулан, где стояли склянки с реактивами — большей частью пустые, дешевый микроскоп, битые пробирки, велосипед, горшок с засохшей геранью и две пары галош. Рассыльная легонько втолкнула Энн в гостиную доктора Сорелла, обстановку которой составляла койка, покрытая поддельным турецким ковром, железная печка, жесткий стул с отломанной и привязанной шпагатом ножкой, стол из яркого золотистого дуба и еще два стула с грудой медицинских книг. На стене висела книжная полка с полным собранием сочинений Стивенсона. В комнате было довольно чисто. Энн решила, что прошлой ночью, вне себя от бессильной ярости и бессонницы, доктор Сорелла принялся убирать эту комнату.

— Сюда, сюда, прямо! — прощебетала рассыльная и, с наглой фамильярностью взяв Энн за локоть, подтолкнула ее к дверям спальни.

На полу валялась одежда доктора Сорелла, а на сосновом письменном столе стояла пустая бутылка, распространявшая запах виски.

Доктор Сорелла лежал поперек кровати, и голова его свешивалась вниз. Он был одет в рубашку без воротничка и прикрыт измятой, грязной простыней. Он казался мертвым. Но он дышал, издавая глухие стоны — совсем как Джозефина Филсон. На его лбу блестела испарина.

— А где же второй доктор — тот, что из города? — строго спросила Энн.