Главная улица

Вайда обрисовала то, что она называла «практическими начинаниями, которые улучшают и украшают город, но связаны с текущей жизнью и осуществляются на деле». Она говорила о Танатопсис-клубе, о комнате отдыха, о борьбе с мухами, о компании по озеленению улиц и об улучшении канализации — о вещах не фантастических, туманных и далеких, а осязаемых и реальных.

Между тем то, что говорила Кэрол, было достаточно фантастично и туманно:

— Да… да… я знаю. Все это хорошо, но, если бы я могла провести сразу все эти реформы, мне все равно хотелось бы чего-нибудь захватывающего, экзотического. Жизнь здесь и теперь уже достаточно удобна и гигиенична. И так налажена! Лучше бы она была менее налажена и более ярка. От Танатопсис-клуба я хотела бы не забот о благоустройстве, а пропаганды пьес Стриндберга и классических танцев — какая красота: стройные ноги под дымкой тюля! — и… я так ясно вижу, как какой-нибудь толстый чернобородый циничный француз сидит, пьет, напевает арии из опер, рассказывает скабрезные анекдоты, хохочет над нашей чопорностью, цитирует Рабле и не стыдится поцеловать мне руку!

— Ну-ну! Не знаю, как насчет остального, но мне кажется, что вы и все подобные вам недовольные молодые женщины и хотите-то главным образом только одного: чтобы кто-нибудь чужой целовал вам руки!

А когда Кэрол вздрогнула, Вайда, похожая на старую белку, быстро протянула руку и воскликнула:

— О, дорогая моя, не принимайте этого так близко к сердцу! Я только хочу сказать…

— Я знаю. Вы это и хотели сказать. Продолжайте! Спасайте мою душу! Разве не смешно, что я стараюсь спасти душу Гофер-Прери, а Гофер-Прери печется о спасении моей? Ну, какие за мной еще грехи?

— О, их великое множество! Быть может, настанет день, когда мы увидим здесь вашего жирного, циничного француза-отвратительного, пропитанного табаком зубоскала, который разрушает свой мозг и пищеварение дрянными ликерами! Но, слава богу, покамест мы еще заняты газонами и мостовыми. Вот эти вещи действительно будут! Танатопсису удается кое-чего добиться. А вы, — с ударением сказала она, — вы, к моему великому огорчению, делаете меньше, а не больше, чем те люди, над которыми вы смеетесь! Сэм Кларк хлопочет в школьном совете об устройстве в школе лучшей вентиляции. Элла Стоубоди, которая, по-вашему, так нелепо ораторствует, убедила железную дорогу взять на себя часть расходов по разбивке садика на пустыре возле станции. Вы готовы издеваться над всеми. Но, к сожалению, я нахожу, что в вашей позиции есть что-то недостойное. Особенно — в отношении религии.

Вообще я должна вам сказать, что в ваших проектах преобразований нет ничего практически полезного. Вы стремитесь к невозможному. И слишком легко отступаете. Вы отказались от новой ратуши, от кампании по борьбе с мухами, от библиотечного совета, от Драматической ассоциации только потому, что мы не поднялись сразу до Ибсена. Вы требуете сразу совершенства. Знаете, какое главное доброе дело вы сделали, не считая того, что произвели на свет Хью? Это была ваша помощь доктору Уилу во время «Недели ребенка». Вы не требовали, чтобы каждый младенец был философом и художником, прежде чем взвесить его, как вы поступаете со всеми нами..

А теперь я, может быть, сделаю вам больно: у нас в самом деле в ближайшие годы построят новую школу, и в этом не будет ни крупицы вашей заслуги. Профессор Мотт, я и еще кое-кто без конца приставали с этим к местным денежным тузам. К вам мы не обращались, ведь вы не могли бы долбить так из года в год без малейшего проблеска надежды. И мы победили! Все, от кого это зависит, обещали мне, что как только позволят условия военного времени, они проведут кредиты на постройку новой школы. И у нас будет чудесное здание — кирпичное, коричневого цвета, с большими окнами, с сельскохозяйственным отделением и мастерскими. Когда школа будет готова, это будет мой ответ на все ваши теории!..

— Я очень рада. И мне стыдно, что я этому ничем не способствовала. Но… пожалуйста, не подумайте, что я не сочувствую этому делу, если я задам вам один вопрос: будут ли учителя в гигиеничном новом здании учить детей по-прежнему, что Персия — желтое пятно на карте. а «Цезарь» — заглавие сборника грамматических головоломок?

Вайда негодовала; Кэрол просила извинения; они проговорили еще целый час, вечные Мария и Марфа — аморалистка Мария и реформистка Марфа. Победа осталась за Вайдой.

Кэрол была расстроена тем, что ее обошли при хлопотах о постройке новой школы. Она оставила свои мечты о совершенстве. Когда Вайда попросила ее взять на себя руководство группой девочек-скаутов, она согласилась и с удовольствием занималась индейскими плясками, обрядами и костюмами. Она стала чаще посещать Танатопсис. Имея за спиной Вайду в качестве помощницы и неофициального командира, она стала хлопотать об изыскании средств на санитарку, которая оказывала бы медицинскую помощь неимущим семьям. Сама собрала для этого кое-какую сумму и проследила, чтобы санитарка была молодая, сильная, приветливая и расторопная.

Но все это не мешало Кэрол видеть толстого циника — француза и танцовщицу в прозрачных одеждах так же ясно, как ребенок видит своих сказочных друзей. А девочки-скауты радовали ее не потому, что, как говорила Вайда, скаутское обучение «поможет сделать из них хороших жен». Нет, она надеялась, что пляски индейцев сиу смогут внести мятежный дух в их тусклое существование.

Она помогла Элле Стоубоди посадить цветы в крошечном треугольном садике возле железнодорожной станции. Сидела на корточках в живописных садовых рукавицах и с маленькой изогнутой лопаткой в руках. Болтала с Эллой об общественном значении фуксий и канн и чувствовала, что трудится в храме, покинутом богами и забывшем даже запах фимиама и звуки песнопений. Пассажиры, выглядывавшие из вагонов, видели в ней только простую провинциальную женщину, красивую, но уже увядающую, несомненно, добродетельную, и как будто совершенно нормальную. Носильщик слышал, как она сказала: «О да, я думаю, это будет отличный пример для детей». А Кэрол в это время видела, как вся в гирляндах цветов она бежит по улицам Вавилона.

Устройство садика привело ее к занятиям ботаникой. Она, правда, так и не пошла дальше умения отличить тигровую лилию от дикой розы, зато она вновь «открыла» Хью. «Ма, а что говорит лютик?» — кричал он, держа в ручонках охапку нащипанной травы, и щечки у него золотились цветочной пыльцой. Она становилась на колени и обнимала его. Она признавала, что он наполнил ее жизнь. Она вполне примирялась с ней… на один час.

Но среди ночи она просыпалась в смертельном страхе. Отодвигалась от горы одеял, которая была спящим Кенникотом. Выходила на цыпочках в ванную и рассматривала в зеркале на дверце аптечного шкафчика свое бледное лицо.

Разве она не стареет с той же неотвратимостью, с какой Вайда становится полнее и моложе? Не заострился ли у нее нос? Нет ли на шее сетки морщин? Она смотрела и задыхалась. Ей было всего тридцать. Но пять лет ее замужества — разве они не пронеслись так быстро и бессмысленно, словно она проспала их под наркозом? Неужели время так и будет лететь до самой смерти?

Она стучала кулаком по холодному краю эмалированной ванны, в безмолвной ярости бунтуя против равнодушных богов:

«Я не согласна! Я не могу с этим примириться! Все они лгут — и Вайда, и Уил, и тетушка Бесси, когда говорят, что я должна удовлетвориться Хью, благоустроенным домом и тем, что посадила семь настурций в станционном садике! Я — это я! Когда я умру, мир перестанет существовать для меня. Я — это я! Я не согласна отдать другим море и башни из слоновой кости. Я хочу их сама. К черту Вайду! К черту их всех! Неужели они заставят меня поверить, что в картошке на витрине у Хоуленда и Гулда достаточно красоты и оригинальности?»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Когда Америка вступила в великую европейскую войну, Вайда послала Рэйми в офицерский учебный лагерь. Это было меньше чем через год после их свадьбы. Рэйми был старателен и довольно вынослив. Он был произведен в пехотные лейтенанты и одним из первых отправлен за границу.