Страница 72 из 123
Кроме тех минут, когда Хью особенно шалил, или плакал, или смеялся, или удивительно взрослым тоном говорил: «Люблю мой стульчик», — она неизменно испытывала расслабляющее чувство одиночества. Она больше уже не гордилась этим. Она была бы рада достигнуть умиротворения и, как Вайда, быть довольной своим городом и подметанием полов.
Кэрол поглощала неимоверное множество книг, взятых из публичной библиотеки и выписанных из Сент — Пола. Вначале Кенникота тревожила эта страсть покупать книги. Книга — всегда книга, и если в библиотеке их целые тысячи, и притом бесплатно, то какого черта тратить на них деньги? Однако через два-три года он успокоился, решив, что это одна из странностей, приобретенных Кэрол на службе в библиотеке, и что от этой странности она едва ли когда-нибудь избавится.
Вайда Шервин весьма неодобрительно относилась к большинству авторов, которыми зачитывалась Кэрол. Это были молодые американские социологи, молодые английские реалисты, русские бунтари; Анатоль Франс, Ромен Ролан, Нексе, Уэллс, Шоу, Ки, Эдгар Ли Мастерс, Теодор Драйзер, Шервуд Андерсон, Генри Менкен и разные другие ниспровергатели основ — философы и писатели с которыми повсюду — в роскошных студиях Нью-Йорка, на фермах Канзаса, в гостиных Сан-Франциско и в негритянских школах Алабамы — советуются женщины. Знакомясь с ними, она преисполнилась теми же неясными желаниями, что и миллионы других женщин, той же решимостью выработать в себе классовое самосознание, но только не могла понять, принадлежность к какому, собственно, классу ей нужно осознать в себе.
Чтение, несомненно, способствовало критическим наблюдениям Кэрол над Главной улицей Гофер-Прери и всех соседних городишек, виденных ею во время поездок с Кенникотом. В ней постепенно слагались определенные убеждения. Они приходили непоследовательно, как обрывки отдельных впечатлений, в минуты, когда она ложилась спать, делала маникюр или ждала Кенникота.
Эти убеждения она изложила Вайде Шервин, то есть Вайде Вузерспун, сидя с нею у батареи над миской орехов из лавки дяди Уитьера. В этот вечер ни Кенникота, ни Рэйми не было в городе: вместе с другими нотаблями ордена Древних спартанцев они отправились на открытие новой орденской ложи в Уэкамине. Вайда пришла ночевать. Она помогла Кэрол уложить Хью, все время охая над тем, какая у него нежная кожа. Потом они болтали до полуночи.
То, что Кэрол говорила в этот вечер и что она мучительно продумала, шевелилось одновременно в умах женщин десяти тысяч других «Гофер-Прери». Ее формулировки не были точным решением, а лишь смутным видением трагической обреченности. Она излагала мысли не настолько связно, чтобы их можно было передать ее же словами. Ее речь была уснащена вставками: «вот видите ли», «вы понимаете, что я хочу сказать», «я не знаю, ясно ли я выражаюсь». Но мысли были все — таки очень определенные и проникнутые возмущением.
Из прочитанных популярных рассказов и виденных пьес Кэрол усвоила, что у провинциальных американских городков две свято хранимые особенности. Первая, о которой ежечасно трубят десятки журналов, состоит в том, что они являются последним прибежищем истинной дружбы, честности и милых, простодушных невест. Поэтому все мужчины, выдвинувшиеся на поприще живописи в Париже или в финансовой сфере в Нью-Йорке, рано или поздно устают от шикарных женщин, возвращаются в свои родные городишки, объявляют столицы порочными, женятся на подругах своего детства и, в общем, счастливо доживают дни в родных местах.
Вторая особенность — это их внешний облик: мужчины с бакенбардами, на газонах чугунные собаки, глазированные кирпичи фасадов, игра в шашки, горшки с геранью, расшатанная плетеная мебель и потешные, хитрые старики. Так изображаются маленькие города в водевилях, на рисунках иллюстраторов и в газетной юмористике, но из действительной жизни такие городки исчезли уже сорок лет назад. Маленький город времен Кэрол привык думать не о барышничестве лошадьми, а о дешевых автомобилях, телефонах, готовом платье, силосе, клевере, кодаках, граммофонах, кожаных креслах, призах за игру в бридж, нефтяных акциях, кино, спекуляциях землей, о собрании сочинений Марка Твена с неразрезанными страницами, а также о политике в упрощенно-благородном изложении.
Какой-нибудь Кенникот или Чэмп Перри удовлетворяется такой провинциальной жизнью, но, кроме них, есть сотни тысяч молодых людей, и особенно женщин, которые отнюдь не могут признать себя удовлетворенными. Более энергичные из них (а также счастливые вдовы!) бегут в большие города и вопреки тому, что пишется в романах, остаются там навсегда, редко возвращаясь даже на отдых. Самые ярые патриоты маленьких городков в старости покидают их, если только могут себе это позволить, и едут доживать свой век в Калифорнию или в большие центры.
И виною этому, утверждала Кэрол, вовсе не провинциальные бакенбарды. В них нет ничего забавного. Все дело в стандартизованном, не знающем вдохновения и риска образе жизни, в вялом однообразии речи и обычаев, в безусловном подчинении духа требованиям респектабельности. В мертвящем самодовольстве… в благодушии успокоенных мертвецов, презирающих тех, кто живет, кто движется, снует туда и сюда. Все дело в безоглядном отрицании, возведенном в ранг единственной добродетели. В запрете на счастье, в рабстве, добровольном и всемерно оберегаемом. В скуке, которой поклоняются, как божеству.
Бесцветные люди поглощают безвкусную пищу, потом сидят без пиджаков и без мыслей в неудобных качалках, слушают механическую музыку, говорят механические слова о достоинствах автомобилей Форда и взирают на себя как на самую замечательную породу людей в мире.
Кэрол интересовало влияние этой всепоглощающей скуки на иммигрантов. Она припоминала своеобразные черточки, подмеченные ею в скандинавских иммигрантах первого поколения на норвежской ярмарке перед лютеранской церковью, куда однажды свела ее Би. Там, в точно воспроизведенной кухне норвежской фермы, белокурые женщины в красных кофтах, расшитых золотыми нитками и разноцветным бисером, в черных юбках с синей каймой, в зеленых с белым полосатых передниках и высоких капорах, прекрасно оттенявших свежие лица, разносили «rommegrod og lefse» — сдобное печенье и пудинг на кислом молоке с корицей. В первый раз Кэрол нашла в Гофер-Прери новинку. Она наслаждалась чужеземным колоритом этого зрелища.
Но она видела, как охотно эти скандинавские женщины меняют свои пряные пудинги и красные кофты на жареную свинину и туго накрахмаленные белые блузки, а старинные рождественские гимны страны фиордов — на джаз, как они американизируются, растворяясь в однородной массе, и меньше чем за одно поколение утрачивают в серых буднях все свои милые обычаи, которые могли бы войти в жизнь города. Процесс завершается на их сыновьях. В готовых костюмах и с готовыми фразами, приобретенными в школе, они погружаются в благополучие, и здоровый американский быт без малейшего остатка сводит на нет любое чужеземное влияние.
Чувствуя, как вместе с этими иностранцами и она погружается в болото посредственности, Кэрол сопротивлялась как могла.
Самоуважение Гофер-Прери, говорила Кэрол, подкрепляется обетом бедности и целомудрия в области знания. За исключением нескольких человек — в каждом городе есть такие, — граждане бывают горды своими достижениями в невежестве, которые даются так легко. Отличаться «интеллектуальными» или «художественными» наклонностями, вообще заниматься «высокими материями» — это значит важничать и быть человеком сомнительной нравственности.
Серьезные опыты в политике и в кооперации, предприятия, требующие знания, смелости и воображения, рождаются, правда, на Западе и на Среднем Западе, но не в городах, а на фермах. В городах эти еретические идеи поддерживаются лишь единичными учителями, врачами, юристами, рабочими союзами и отдельными рабочими, вроде Майлса Бьернстама, над которыми за это издеваются, называя их «крикунами» и «недоношенными социалистами». Против них ополчаются издатель, газеты и священник. Окружающее спокойное невежество тяжелой тучей давит на них, и они изнывают среди общего застоя…