Главная улица

Он сохранял приспособления для штамповки пыжей и литья пуль, которыми пользовался еще мальчиком.

Однажды в хозяйственном пылу Кэрол захотела избавиться от них и сердито спросила:

— Почему ты не подаришь кому-нибудь этот хлам?

Но он торжественно выступил на защиту любимых вещей:

— Как знать, может быть, все это еще пригодится!

Она вспыхнула. У нее мелькнула мысль, что он подумал о ребенке, который будет у них, когда, как он выражался, «они смогут себе это позволить».

С неясной тайной болью ушла она вниз, наполовину убежденная — но лишь наполовину, — что такая отсрочка в осуществлении ее материнства ужасна и противоестественна — это жертва ее заносчивости и его осторожному стремлению к богатству.

«Но было бы хуже, если бы он был, как Сэм Кларк, и настаивал, чтобы были дети! — подумала она и мысленно же добавила: — Будь Уил принцем, о котором я мечтаю, разве я сама не потребовала бы ребенка?»

Земельные сделки Кенникота знаменовали собой его материальные успехи и в то же время были его любимой забавой. Разъезжая по фермам, он замечал, где хлеба взошли хорошо; прислушивался к сообщению, что такой — то непоседливый фермер «подумывает продать землю и перебраться в Альберту». Расспрашивал ветеринара о сравнительных достоинствах различных пород скота; справлялся у Лаймена Кэсса, действительно ли Эйнар Юселдсон собрал сорок бушелей пшеницы с акра. Постоянно советовался с Джулиусом Фликербо, который недвижимостью интересовался больше, чем законами, а законами — больше, чем правосудием. Изучал карты округа и читал объявления об аукционах.

Это давало ему возможность покупать участок по полтораста долларов за акр и через год, сделав в амбаре цементный пол и проведя в дом воду, продавать его по сто восемьдесят и даже по двести.

Обо всех этих подробностях он часто беседовал с Сэмом Кларком… Слишком часто, по мнению Кэрол.

Он считал, что его пристрастия — автомобиль, охота и земельные сделки — должна разделять и Кэрол. Но он не рассказывал ей того, что могло бы пробудить в ней подлинный интерес. Он говорил только об очевидном и скучном, никогда не растолковывая ей дальних перспектив своего финансового могущества или принципов устройства автомобиля.

В этот месяц увлечения мужем она с жаром старалась вникнуть в его любимые занятия. Она дрожала в гараже, пока он тратил полчаса на решение вопроса, подлить ли в радиатор спирта или патентованного антифриза или же спустить воду совсем.

— Впрочем, нет! Спущу воду, а тут вдруг потеплеет…

Хотя, конечно, можно залить радиатор снова, это не так уж долго — два-три ведра, и все… А что, если ударит мороз, прежде чем я соберусь спустить воду?.. Вот некоторые наливают керосин, но, говорят, от него портятся шланги… Куда я дел гаечный ключ?.

На этом месте она оставила надежду сделаться автомобилисткой и ушла в дом.

В пору возникшей между ними новой близости он стал общительнее и больше говорил о своей практике. Он рассказывал Кэрол с неизменным предписанием никому дальше не передавать, что миссис Сэндерквист опять ожидает ребенка и что «со служанкой Хоулендов случился грех». Но когда она задавала вопросы по существу, он не знал, как ответить. Когда она спросила:

— Как, собственно, удаляют гланды?

Он, зевая, ответил:

— Удаляют гланды? Очень просто. Если есть гной, надо оперировать. Их просто вырезают… Ты не видела газету? Куда это Би дела ее, черт возьми!

Больше она не спрашивала.

Они пошли в кино. Для Кенникота и других солидных граждан Гофер-Прери кинематограф был почти такой же жизненной необходимостью, как спекуляция землей, ружья и автомобили.

В первом фильме изображался храбрый молодой янки, покоривший одну из южноамериканских республик. Он отучил туземцев от их варварского обычая петь и смеяться и приобщил их к мужественной и трезвой северной цивилизации. Он научил их работать на фабриках, носить приличные костюмы и орать: «Взгляни-ка, бэби, разве я не молодец?» Молодой янки изменил даже природу. Горы, которые раньше давали жизнь лишь лилиям, кедрам и летучим облакам, так заразились его неугомонностью, что покрылись рядами длинных деревянных сараев и грудами железной руды, которой предстояло превратиться в пароходы… для перевозки железной руды, которая опять должна была превратиться в пароходы, и т. д.

Вызванное этим гвоздем программы умственное напряжение было рассеяно более живым, более лирическим и менее философским фильмом-комедией нравов «Под кокосовой пальмой», с Маком Шнаркеном в заглавной роли и с целой армией красоток в купальных костюмах. В самые потрясающие моменты мистер Шнаркен оказывался то поваром, то телохранителем богача, то комическим актером, то скульптором. Показан был коридор отеля, по которому носились полисмены, по-видимому, только для того, чтобы из бесчисленных дверей на них могли вываливаться гипсовые бюсты. Если содержание и не было вполне вразумительным, зато двойная тема женских ног и пирога звучала ясно и определенно. Сцены с купальщицами на пляже или с натурщицами у скульптора в мастерской в равной мере служили поводом для демонстрации дамских ножек. А венец сюжета, свадьба, оказался всего лишь прологом к истинной кульминации, когда мистер Шнаркен засунул священнику кусок пирога в задний карман брюк.

Публика в зале визжала и утирала глаза. В то время, как зрители шарили под стульями, разыскивая галоши, варежки и кашне, с экрана возвещали, что на следующей неделе мистера Шнаркена можно будет видеть в новом ультракомическом сверхсенсационном боевике под заглавием «У Молли под кроватью».

— Я рада, — сказала Кэрол Кенникоту, когда они брели, сгибаясь под резкими порывами северо-западного ветра, терзавшего занесенную снегом улицу, — я рада, что мы живем в нравственной стране. Мы не признаем всех этих натуралистических романов.

— Еще бы! Общество борьбы с пороком и почтовое ведомство никогда не допустят их. Американский народ не любит грязи.

— Да. Это прекрасно! Я рада, что у нас вместо этого насаждают такую изящную романтику, как кинофильм «Под кокосовой пальмой».

— Куда это ты гнешь? Насмехаешься надо мной?

Он умолк, и она ожидала вспышки гнева, отрешенно думая о грубости его речи, о том жаргоне уличной канавы, о том беотийском диалекте, который был характерен для Гофер-Прери. Но Кенникот лишь загадочно рассмеялся. А когда они очутились в тепле дома, он рассмеялся снова. И снисходительно сказал ей:

— Должен сознаться: ты верна себе. Я думал, что, познакомившись с жизнью добропорядочных фермерских семей, ты перестанешь носиться со своим возвышенным искусством, да не тут-то было.

— Ах, вот как! — И она подумала про себя: «Он пользуется тем, что я стараюсь быть доброй».

— Вот что я тебе скажу, Кэрри: существуют три сорта людей — люди, которые вообще ни о чем не думают, потом никчемные болтуны, которые во все суются, и настоящие ребята, которые мало говорят, но работают за всех.

— Тогда я, вероятно, принадлежу к никчемным болтунам! — пренебрежительно рассмеялась она.

— Нет. Я не согласен. Ты любишь поговорить, но, в конечном счете, ты предпочитаешь Сэма Кларка всякому долгогривому комедианту.

— Ну, знаешь!..

— Ну, знаешь! — насмешливо повторил он. — Мы хотим все перевернуть вверх дном, разве нет? Хотим указывать людям, десять лет работающим в кино, как ставить картины. Хотим учить архитекторов строить города. Хотим заставить журналы печатать вороха изысканной чепухи о старых девах и замужних дамах, которые сами не знают, чего хотят. О, мы очень решительны!.. Брось это, Кэрри! Проснись! Ты чересчур щепетильна, если тебя возмущает, что в фильме иной раз видны женские ножки. А между тем ты всегда восхваляешь этих греческих танцовщиц, или как там их зовут, на которых нет даже сорочек!

— Но, дорогой мой, беда этого фильма не в том, что там показывают чьи-то ноги, а в том, что он с пошлым хихиканьем обещает показать еще больше и, посулив, не показывает. Это юмор нездорового любопытства.