Главная улица

Они спали на перине, укрывшись своими шубами. Утром пришлось пробивать лед в кувшине — огромном кувшине с цветами и позолотой.

Предсказанная Кенникотом метель не состоялась. Когда они выехали, было пасмурно и начало теплеть. Проехав около мили, Кэрол заметила, что Кенникот то и дело поглядывает на темное облако, надвигающееся с севера. Он заставил лошадей перейти на быструю рысь. Но, погрузившись в созерцание окружающего мрачного ландшафта. Кэрол забыла о несвойственной мужу торопливости. Бледный снег, колючая щетина прошлогоднего жнивья и мохнатые кусты растворились в серой мгле. Пригорки отбрасывали холодные тени. Ивы вокруг придорожной фермы раскачивались на ветру, и там, где слезла кора, их оголенные стволы белели, как тело прокаженного. Снежные хлопья стали твердыми и острыми. Все кругом приобрело суровый вид, и черная туча с аспидно-серым краем закрыла небо.

— Кажется нам не миновать сильного бурана, — соображал Кенникот. — Впрочем, можно будет заехать к Бену Мак-Гонегалу.

— Буран? Неужели? Ах!.. В детстве буран всегда был для нас забавой. Папа не шел в суд, и мы все смотрели в окно, как несется снег.

— В прерии это плохая забава. Можно сбиться с пути. Замерзнуть насмерть. Нельзя рисковать.

Он прикрикнул на лошадей. Теперь они мчались во весь дух, и коляска подпрыгивала по замерзшим колеям.

Весь воздух вдруг кристаллизовался в большие сырые хлопья. Спины лошадей и бизонья полость покрылись снегом. Лицо Кэрол стало влажным. На тонкой рукоятке кнута появился белый ободок. Похолодало. Снежные хлопья становились все тверже. Они летели почти горизонтально, прилипая к лицу.

В ста шагах Кэрол уже ничего не могла различить.

Кенникот нахмурился. Он нагнулся вперед, крепко держа в меховых рукавицах вожжи. Кэрол была уверена, что он справится, и не волновалась. Он всегда справлялся с трудностями.

Только он был реальностью, весь остальной мир исчез, исчезла обычная жизнь. Они затерялись в бушующей снежной стихии. Кенникот наклонился к жене и крикнул:

— Я отпущу поводья! Лошади сами привезут нас к жилью.

С ужасным толчком коляска накренилась, попав двумя колесами в канаву, но лошади рванули и опять выбрались на дорогу. Кэрол ахнула. Она старалась храбриться, но не выдержала и до подбородка закуталась в шерстяной полог.

Справа как будто зачернела стена.

— Я знаю этот амбар! — прокричал Кенникот.

Он натянул вожжи. Выглянув из-под полога, Кэрол увидела, как он, закусив губу, быстро маневрировал, то опуская, то снова придерживая лошадей.

Он и стали.

— Это ферма. Закутайся в полость и пойдем! — крикнул он.

Вылезть из экипажа было все равно, что нырнуть в ледяную воду, но, почувствовав под собой твердую почву, Кэрол улыбнулась мужу. Ее личико, маленькое и по — детски розовое, выглядывало из-под наброшенной на плечи бизоньей шкуры. В бешеном вихре хлопьев, царапавших и слепивших глаза. Кенникот выпряг лошадей. Потом повернулся, запахнувшись в шубу, и грузно зашагал вперед, держа поводья в руке. Кэрол уцепилась за его рукав. Они подошли к еле заметному в снежном вихре амбару, наружной стеной выходившему прямо на дорогу. Пробираясь вдоль стены, Кенникот нащупал ворота и ввел Кэрол сначала во двор, а потом и в сарай. Внутри было тепло. Внезапная тишина оглушила их. Он заботливо отвел лошадей в стойла. Ноги у Кэрол ломило от холода.

— Побежим в дом! — сказала она.

— Нельзя покамест. Сейчас его не найти. Тут не трудно заблудиться и в десяти шагах от дома. Посидим здесь, возле лошадей. В дом перебежим, когда стихнет буран.

— Я окоченела. Совсем не могу ходить.

Он отнес ее в стойло, стянул с нее ботики и ботинки, время от времени согревая дыханием свои красные пальцы, пока возился со шнурками. Потом растер ей ноги, укрыл ее бизоньей шкурой и попонами из лежавшей в яслях груды. Ею овладела сонливость, буря убаюкала ее.

Она вздохнула:

— Ты такой сильный и такой ловкий и не боишься ни крови, ни бури…

— Привык. Единственное, чего вчера опасался, — это как бы не вспыхнули эфирные пары.

— Не понимаю.

— Да просто Дэйв, болван такой, прислал мне эфир вместо хлороформа. Ты, конечно, знаешь, что пары эфира очень легко воспламеняются, а тут еще эта лампа над самым столом! Но оперировать надо было: рана была полна грязи.

— Ты знал все время, что… что мы оба могли взлететь на воздух? Ты знал это, когда оперировал?

— Понятно. А ты разве не знала? Э, да что это с тобой?

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Кенникоту очень понравились рождественские подарки жены, и он, в свою очередь, подарил ей бриллиантовую брошь. Но она не могла убедить себя, что его действительно трогают праздничные обряды, убранное ею деревцо, три вывешенных ею чулка, ленты, золоченые печатки и бумажки с пожеланиями, запрятанные в игрушки. Он только сказал:

— Ты очень мило все устроила. Отлично! Не пойти ли нам сегодня к Элдерам сыграть в пятьсот одно?

Она вспомнила рождественские выдумки своего отца: священную старую тряпичную куклу на верхушке елки, груду дешевых подарков, пунш, веселые песенки и жареные каштаны. Она видела вновь, как судья торжественно вскрывает написанные детскими каракулями забавные записки: «хочу покататься на санях», «а Санта-Клаус правда существует?»… Видела, как он оглашает длинный обвинительный акт против самого себя — человека, склонного к сентиментальности и поэтому угрожающего чести и спокойствию штата Миннесоты… Вновь сидела в санках и смотрела на его худые ноги, мелькающие у нее перед глазами.

Дрожащим голосом она пробормотала:

— Надо сбегать надеть ботики: в туфлях холодно.

В не слишком романтическом уединении запертой ванной она присела на скользкий край ванны и заплакала.

У Кенникота было несколько пристрастий: медицина, покупка земельных участков, Кэрол, автомобиль и охота. Однако трудно было бы установить, в каком порядке они следовали. Правда, в медицинских вопросах его страсти были горячи. Он преклонялся перед одним знаменитым хирургом, возмущался другим за то, что тот хитро убеждал провинциальных врачей привозить к нему больных, нуждавшихся в операции, он не признавал дележки гонорара, гордился новым рентгеновским аппаратом. Но ничто не давало ему такого блаженства, как автомобиль.

Он ухаживал за купленным два года назад бьюиком даже зимой, когда машина стояла в гараже за домом. Он наполнял масленки, лакировал щитки, выгребал из — под заднего сиденья перчатки, медные шайбы, скомканные карты, пыль и замасленные тряпки. В зимние дни он выходил и подолгу глубокомысленно смотрел на свою машину. С волнением говорил он о сказочном путешествии, которое проектировал на следующее лето. Бегал на станцию, приносил домой железнодорожные карты и размечал на них автомобильные маршруты от Гофер-Прери до Уиннепега, или Де-Мойна, или Гранд Марэ, рассуждая вслух и ожидая от жены живейшего отклика на такие академические вопросы, как: «Интересно, если махнуть от Ла-Кросса в Чикаго, можно ли сделать по дороге остановку в Барабу?»

Автомобилизм был для него несокрушимой верой, священным культом, где искры магнето заменяли восковые свечи, а поршневые кольца обладали святостью церковных сосудов. Его литургия состояла из размеренно скандируемых фраз: «Очень хвалят перегон от Дулута до водопада Интернейшнл-фоллз».

Охота точно так же была служением, полным непонятных для Кэрол метафизических откровений. Всю зиму он читал каталоги охотничьих принадлежностей и вспоминал об удачных выстрелах минувшего лета: «Помнишь тот раз, перед самым закатом, когда я сбил двух уток с большой дистанции?» Не реже одного раза в месяц он вытаскивал из промасленного фланелевого чехла свое излюбленное магазинное ружье. Он смазывал затвор и переживал мгновения тихого экстаза, целясь в потолок. По воскресеньям утром Кэрол слышала его шаги на чердачной лестнице и еще через час заставала его там роющимся среди старых сапог, деревянных подсадных уток и жестянок для завтрака или задумчиво разглядывающим старые патроны. Он протирал рукавом медные гильзы и покачивал головой, сокрушаясь их бесполезностью.