Руна смерти

– Раньше вам, вероятно часто, приходилось носить на рукаве повязку со свастикой, – сказал он как-то, вынося из кухни стаканы с дымящимся кофейным напитком. – Да и сейчас на ваших орлах, значках и пряжках можно насчитать с десяток ее маленьких изображений. Впрочем, здесь вы называете этот знак хакенкройцем. А знаете, что с ним произошла совершенно уникальная история?

– Дворжак, я догадываюсь, – предвкушая интересный спор, Ротманн покосился на Юлинга, – евреи вставили его в свою звезду Давида!

Выждав, когда оба эсэсовца успокоятся, Антон спокойно продолжил:

– Его запретили во многих странах, и в первую очередь в Германии. Да, да, не знамя, не орла со свастикой в когтях, а сам знак. Всепланетный символ, следы которого не обнаружены разве что в Антарктиде, но зато найдены на древнееврейских саркофагах, – он многозначительно посмотрел на Ротманна, – подвергся изгнанию, если хотите – остракизму. На Руси как-то высекли розгами колокол, возвестивший дурную весть, да потом еще сослали в Сибирь. Так вот, с гаммированным крестом поступили примерно так же. Скажу сразу – я интересовался этой темой, однако так и не узнал, какому умнику первому пришла в голову мысль о запрете.

Антон отхлебнул из стакана, откусил кусок бутерброда с колбасой и продолжал, шамкая набитым ртом:

– Вот вы вставили этот крест в свой герб, выткали на тысячах знамен, отштамповали на всех наградах, значках и пряжках и, наверное, считаете, что это нечто исключительно немецкое, арийское и нордическое. И в этом вашем заблуждении немалая заслуга принадлежит одному из пропагандистов свастики, австрийскому знаковеду фон Листу, который, между нами говоря, далеко не всё знал. А известно ли вам, что у одних только русских в древности было больше сотни наименований свастики?

– Ну, положим, вы правы, но вам-то что до этого, Дворжак? – спросил Ротманн. – Такое впечатление, что вы расстроены печальной судьбой хакенкройца.

– Если хотите, я скорее обескуражен решением умных людей в отношении этого символа. Решением, которое просто недостойно современного человека, является признаком невежества и неуважения к прошлому. Давайте зададимся таким вопросом – а что было бы, избери Гитлер в качестве знака для своей партии, скажем, прямоугольный треугольник? Зловещий, черный треугольник в белом круге на красном полотнище! Кстати, в известном фильме Чарли Чаплина, «Диктатор» (вы его, конечно, не видели), свастика на флагах и повязках из политических соображений была заменена на другой знак (жаль, что не на треугольник). Так ответьте мне, что было бы в этом случае после падения Третьего рейха, судьба которого с треугольниками на знаменах вряд ли сколько-нибудь отличалась от той, что свершилась реально? Что, стали бы запрещать треугольник? Как же тогда быть с теоремой Пифагора, для доказательства которой школьнику пришлось бы его начертить? Согласитесь, абсурдность решения о запрещении нацистских символов в этом случае была бы очевидной. А вот со свастикой, которая, в отличие от треугольника, не была столь ценна для науки, можно поступать как с упомянутым мною колоколом на Руси. Они, правда, не приняли во внимание, что если запретный плод сладок, то запрещенный символ еще более будоражит воображение и привлекает внимание. Впрочем, пройдет время, и равнодушие новых поколений к проблемам двадцатого века отменит все запреты. О них просто позабудут.

Однажды, валяясь на кровати, Антон придумал новую теорию, объясняющую его появление в прошлом. Ленивые размышления, которыми он разнообразил бесконечные часы своего домашнего ареста, неожиданно привели его к очередному открытию. Сосредоточившись и проработав детали, он скоро стал автором второй гипотезы. Она была необычной, но достаточно простой. В ней сохранялся элемент мистики и необъяснимого, но от этого она ничуть не теряла. Антон скоро уже верил в нее, как в реальность.

Когда в очередной раз его навестили Ротманн с Юлингом, он попросил внимания и рассказал им о своих новых выводах.

– Суть этой моей гипотезы в том, что я никакой не гость из будущего. Его – будущего – еще не было, а когда оно наступит, то прожить его можно будет только один раз. Никакие перемещения назад в прошлое и вторичное проживание будущего невозможны. Время идет только вперед, и никак иначе. Как это ни парадоксально звучит, но мне, согласно этой теории, всего несколько месяцев. Я появился на свет тринадцатого октября 1944 года в семь часов утра по местному времени.

Антон сделал паузу, ожидая первых вопросов.

– Ладно, продолжайте, – сказал Ротманн, – пока что ни черта не понятно.

– Объясняю. Тем более что ничего особо сложного тут нет. Все нормальные люди рождаются, проживают жизнь и умирают вместе с общим течением времени и событий. При этом их жизнь представляет собой целостный отрезок бытия, от рождения до смерти. В моем же случае произошло следующее. Моя жизнь, по непонятным причинам, распалась на две части. Первая часть – это период между моим рождением в 1966 году и августом 2003 года, когда эта первая часть внезапно оборвалась. Вторая часть – период от моего появления здесь и до неизвестной мне даты. И вся штука в том, что эти части переставлены во времени местами. Сначала началась вторая, потом, через несколько лет и даже десятилетий, еще только начнется первая. Понимаете? Первой части моей жизни, то есть моего рождения, еще не было! Потому что будущего, даже для меня, не было и оно наступит для всех только однажды.

– Откуда же вы тогда все знаете наперед?

– А! – победным голосом воскликнул Антон. – В том-то вся и штука! Начав здесь свое существование, я уже отягощен всеми теми знаниями и опытом, которые мне еще только предстоит получить в будущем! Парадокс в том и состоит, – продолжал Антон, – что, начав свое существование в этом мире сразу со второй половины жизни, я как бы прожил первую. Но на самом деле ее еще не было. Она ожидает меня впереди, что, кстати, несколько успокаивает, ведь, умерев здесь, я еще должен буду родиться, как все нормальные люди. Жаль только, что тогда я уже ничего не буду знать о днях, проведенных тут. И жаль, что та моя часть жизни будет недолгой – всего тридцать шесть лет. Правда, я не буду об этом знать до самой последней секунды. Я не могу также сказать, что со мной в конечном счете случится. Скорее всего, я там просто исчезну, необъяснимо и бесследно.

– Ну и какие из всего этого выводы? – спросил Ротманн.

– А выводы, кстати сказать, очень интересные. Главный из них состоит в том, что всё, что я знаю о будущем, непременно произойдет. Ни я, ни вы, ни все мы вместе ничего не сможем изменить. Я бы назвал этот вывод «следствием неотвратимости».

– Почему?

– Ну как вы не понимаете? Ведь обо всём, что произойдет, я узнаю позже, в той половине своей жизни, когда это уже случится и станет совокупностью незыблемых фактов. А сейчас я просто знаю об этом заранее, как бы подсмотрев сначала концовку фильма, а потом, придя в кинотеатр с друзьями и уже зная его финал, рассказываю им, что будет.

– Кажется, я начинаю понимать, – неуверенно пробормотал Юлинг. – Хотя всё это не очень-то укладывается в голове.

– Еще бы! Я сам поначалу чуть башку не свернул. Я ведь рассказываю вам далеко не всё, что приходило мне здесь на ум. Но стоит принять постулат о возможности перетасовки нескольких частей человеческой жизни во времени, как всё становится более или менее простым.

– Ну ладно, – вмешался Ротманн, – допустим, всё это так. Но как ваша очередная теория объясняет мистику с некоторыми нашими знакомыми?

Антон развел руками.

– Никак. В этом случае придется придерживаться пока старых предположений о возмущениях. Распад моей жизни на две части и перетасовку их в общемировом времени я по-прежнему рассматриваю как явление экстраординарное, вызвавшее некоторые другие последствия. Как вспыхнувшая молния вызывает радиопомехи в эфире. Только теперь мы можем особенно не бояться обмениваться мнениями и даже действовать. Если я не ошибаюсь, мы не в силах ни на что повлиять и можем творить всё, что угодно.