Страница 53 из 56
Горухта быстро посмотрел на Кира с Машей, улыбнулся. При взгляде на старуху свел брови, махнул рукой.
— А, буся! Емшан! — Он скривился, как будто на язык попало горькое. — Горухта добле. Буся — емшан. — Он лукаво покосился на парня и девушку.
— Лось! Хто у нас в хате? Девка с вюношем?
Горухта застенчиво кивнул.
— Леля, Крын.
— Да нет, нас зовут, — начал Кир, но замолчал.
— Хто, говорю?! — грозно прикрикнула старуха.
И Горухта виновато взял ее за руку, наклонился к самому ее уху и гаркнул, что есть мочи:
— Леля! Крын!
На лице старухи отразилось беспокойство. Она как будто перебирала имена в памяти.
Горухта посмотрел на Кира с Машей, кивнул на мешок рыбой.
— Горухта добле, добле Горухта. Горухта пецися, пристяпати кляпцы в желды на Лымне. Горухта семо онамо. Споймай — рыбицы. Гы-ы! — Он выпустил было руку старухи, чтобы взяться за мешок, но та поймала его за руку.
— Ня по Григорю Фанасичу? Ай как?
Горухта посмотрел на Кира с Машей.
— Ме! Леля и Крын сице! — крикнул он.
Старуха задумчиво качнула головой, как будто повторяя про себя сказанное им. Если она вообще его слышала.
— Григорь Фанасич не сродственник ваш? — спросила она.
Горухта вырвал руку у старухи и, присев на корточки, покопался в мешке, достал крупную рыбину, показать «Леле» и «Крыну», и та вдруг ожила, хлестнула хвостом, выскользнула на пол, запрыгала к печке. Кошки, вздыбив загривки, тут же кинулись за ней и одновременно вонзили в нее когти, дико шипя, вращая глазами.
— Мёлки! Кшить! — закричал Горухта, пытаясь отпугнуть кошек. Но те вцепились намертво. Тогда он схватил полено и швырнул в них. Кошки только пригнулись, прижав уши. Горухта подбежал, цапнул рыбину корявой пятерней, совершенно не опасаясь кошачьих зубов, и только тут они отступили.
— Мёлки! — закричал он гневно на кошек. — Горухта детель! Дублий Горухта. Споймай рыбицы!
Кошки жалобно запели, дергая хвостами. Горухта еще раз показал добычу гостям и отправил ее в мешок. Кошки загнусавили еще жалобнее. Горухта строго на них посмотрел и что-то спросил. Кошки буквально заплакали по-детски. Тогда он вынул еще по рыбешке и кинул на пол. Кошки тут же превратились из детей в фурий: «Аааммххррыррр!»
— Буина, израдец, ты будешь кормить порося?!
Горухта завязал мешок и вышел в сени. Вскоре он вернулся и принялся растапливать печку. Старуха села возле буфета.
— Принеси воды, — сказала она.
Горухта возился с поленом, щепал лучины большим ножом с отломанным мыском и закрученной изолентой рукояткой.
— Курам налей, бусе дай, — продолжала старуха. — Хто твой казатель? Шоб ты без буси делал? А буся жедати. В роте пересохло. Свежанькой водички-то дай бусе. Из студенца. Бяги счас же, не мудити.
— Аа! Буся! — закричал Горухта, раздувая огонь.
Когда дрова хорошенько занялись, он выскочил на улицу, загремел ведрами. Кошки сидели в позе сфинкса на часах перед мешком. Глаза их были расширены, но если в мешке происходило какое-то движение, — расширялись в полмордочки.
— Лишеник ты, наследок поллитры. Бес лесовой. Хорошо еще, нет в округе лавок. А то б и сам в батьку — пропил бы поросенка, петуха, кур, да и меня, бусю. Буина? Митяй? Уйшел? — Старуха как будто прислушивалась. — Рыбник голожопый. Сшей сабе шубу из рыбьего меха. Людям на похуханье. Чапле на грех. Сыт ли будешь с тыю рыбли? Драный кот. — Она закашлялась, перевела дыхание. — А вы, значит, не з Туруханова? Штой-то зачастили в наше нырище иностранники. Григорь Фанасич приезжал. Посля за им, как будто изымать хотели. Што за люди. Кажуть из Хорода. Забеспокойничал народ. Прещение какое-то во всем… А, киса, киса, иде мои котики?
Оба зверька оглянулись на старуху, но только один оставил свой пост и вспрыгнул к бабке на подол, капризно замурлыкал.
— Дал жа он рыбки?
Кошка возмущенно вскрикнула. Она явно обманывала старуху.
— Чую, что дал, но мало, жлобина, — заключила старуха, гладя спину зверька.
Печка разгоралась. Кир взглянул на Машу.
— Чую, — повторила старуха, вставая и уверенно направляясь прямо к мешку. Кошки заныли. Старуха склонилась, развязала горловину, запустила внутрь руку, достала рыбку и бросила на пол, потом вторую. Тут звякнули ведра в сенях, дверь распахнулась и в избу вошел Горухта.
— Буся! — крикнул он, метнувшись к старухе, но вырвать мешок не посмел, только схватил ее за руку и закричал в ухо: — Буся! Кый буся! Не леть! А! Буся-а!!
Лицо его приняло просительное выражение. Но старуха была неумолима. Она вынимала рыбок и те шлепались на половицы, под нос кошкам, в торопливости забывавшим урчать. На ресницах Горухты блеснули слезы. «Кый буся… — лепетал он, — ипат калный, лихня, хх-хы… Не леть, не леть рыбцю мёлкам… хх-хы».
— Ня будешь рядиться на Лымну без спросу, — приговаривала старуха сурово, — лишеник. Стерво. Пездун бусин.
— Горухта добле, добле Горухта, — хныкал Горухта, беспомощно глядя на старуху.
Наконец та остановилась.
— Ладна. Остальное почисть. Жарь. И дай бусе пить.
Горухта схватил мешок и вынес его в сени. Старуха вернулась на место, передвинула стул ближе к окошку, под солнечный луч. Горухта зачерпнул ковшом воды и подал старухе, та приникла сморщенными губами в пигментных пятнах к воде, сведя светлые брови на переносице, и в этот момент стала похожа на какое-то странное древнее животное. Кир с Машей молча на нее смотрели.
— Фух… Сладкая… — Напившись, она обтерла губы концом темного платка и сказала: — Чаю-то поставь… — Она повела лицом в сторону гостей, безошибочно угадывая, где они. — Куды они йдут? Дявчонка с мальчишкой?..
Насупленный Горухта принялся начерпывать воду в чайник, начерпав, поставил его на огнедышащий железный круг, сняв перед этим с него заглушку, и вышел в сени. В избе пахло дымом, плесенью, рыбой. Луч солнца освещал пол-лица старухе, но быстро переместился, упал на комод с немыми часами. Голубоватый дымок стлался над печкой.
Кир не знал, хорошо ли здесь оставаться дольше, завтракать. Старуха с дурачком были бедны. Но у него почему-то не хватало ни сил, ни желания взять прямо сейчас, собраться и уйти. Ему просто не хотелось снова остаться наедине с Машей. Вчера у него было такое впечатление — там, на речке, — что еще миг — и она ускользнет от него навсегда, как рыба или какое-то существо, выдра, что ли. Это был реальный глюк.
Маша оцепенело сидела и смотрела на все в полусне. Как будто она действительно погрузилась в зазеркалье, незадачливая Алиса. Когда же они переступили незримую черту? И что будет дальше? Почему все это произошло именно с ней? Было ли это неизбежно? Вопросы всплывали, какие-то чужие, относящиеся к кому-либо еще, но не к ней, мелькали серыми тенями и исчезали.
На самом деле ей было безразлично, что будет дальше. Может быть, впервые будущее перестало ее волновать. Оно просто стерлось, словно карандашная надпись твердым ластиком. На месте «будущее» образовалось мутное грязное пятно.
Но, пожалуй, ей тоже не хотелось никуда отсюда уходить. Непонятные речи дурака и старухи лучше было сейчас слышать, чем что-либо другое. Чужая странная жизнь, здесь, в глуши, заслоняла свою. Свою жизнь надо было забыть. Не помнить имени, прежних мыслей, — ничего. Как будто она вошла в некую точку исчезновения, — где-то здесь, в этих печальных, онемевших местах, — и самая немота их сулила тихий ужас. И теперь в доме, пахнущем рыбой, с голубоватыми слоями дыма, часами, остановившимися когда-то в два часа пятнадцать минут — неведомой ночи или дня, — находился совсем другой человек.
Да, другой.
Она смотрела на кошек, часы, комод темно-вишневого цвета, слепой экран телевизора с салфеткой наверху, на зеркало в пятнах и в печальной оправе, и на солнечное утро за окнами, и чувствовала себя изолированной от всего, от целого мира, как будто ее поместили в глубоководную камеру. И внутреннее давление распирало грудную клетку, черепную коробку.
По избе шмыгали кошки, входил и выходил Горухта, заваривал чай какой-то травой, ставил на огонь большую сковородку и клал на нее чищеную рыбу, крошил лук. Старуха все давала ему указания, кряхтела, стул под ее большим грузным телом скрипел, подкашивался. Она, видимо, рада была возможности «поговорить» с новыми людьми, и она что-то толковала про новые беспокойные времена, снявшихся с мест людей, снова поминала какого-то «Григоря Фанасича» и вдруг запела: