Иван-чай-сутра

Алекс сказал, что он вполне управиться сам.

— Ну, с канистрой и бутылками — да, а с котелками? — спросила Маня.

— Хватит и этого, — ответил Алекс.

— А я хочу посмотреть родник, — сказала Маня, упрямо глядя на Кира, как будто это он ей возражал.

— Дельная мысль, подруга, — сказал Кир, — топай, растряси щеки.

Маня метнула на него поистине небесный сверкающий взгляд и пошла прочь, оглянулась на Алекса.

— Куда идти-то?

Алекс встал, взял пустую канистру. «Хорошо бы подождать, пока трава просохнет», — проговорил он, к чему-то прислушиваясь и как-то беспокойно озираясь.

— Она и до вечера не просохнет! — нетерпеливо откликнулась Маня.

Не дожидаясь пока они скроются из виду, Кир полез в палатку, громко, по-медвежьи зевая. Маня только хмыкнула, спускаясь с горы мимо стены иван-чая, следом за неторопливым проводником в застиранной клетчатой рубашке и выцветшей панаме. Стебли трав стучали по пустым котелкам и пластмассовым бутылям.

Глава седьмая

Они шли заросшей дорогой по лесу, пестреющему березовыми стволами. Алекс замечал на дороге крупные следы Владельца Усадьбы и с улыбкой вспоминал реплику Мани о его зубах. На самом деле волк был совсем не сувенирный, и его мощные зубы, легко перемалывающие лосиные мослы, держали в страхе местных обитателей. Это была его территория, и она примерно совпадала с границами, которые когда-то установили картографы. На Усадьбе волк не охотился никогда, если не считать охотой ловлю жирных мышей и нежных лягушек. Но, например, кабанов он не трогал и старался не обращать внимания на косуль. Охотничьи угодья лежали дальше: цветущие летом луга вдоль реки, лесные тропинки, сухие болотца, сырые овраги с ручьями, изрытые кабаньими семействами: тут они любили понежиться в грязных ваннах; наведывался он и в заброшенные сады, где можно было перехватить зайчишку или того же кабанчика; а если и нет, то просто закусить падалицей, волки фруктами и ягодами не брезгуют, хватают даже стрекоз с бабочками, собирают улиток. Голод не тетя-волчица, а сам Князь давно уже не малыш. Сероглазым Князем называл волка еще Егор. У него была и Княгиня и детки, их нежное пение Алекс слышал, ночуя вчера на Острове.

Каркнул Ворон где-то над кронами леса. Алекс задрал голову и увидел его. Поскрипывая перьями, тот летел над березами и смотрел вниз, поводя серо-каменным клювом по сторонам.

— Это и есть хроникер? — спросила Маня. Ее голос странно звучал здесь в лесу. Алекс привык здесь слышать другие голоса.

— Возможно.

Они вышли к развилке, налево уходила дорога, заваленная павшими деревьями. Немного в стороне росла старая раздвоенная рябина, она была примечательна сама по себе, редко рябины доживают до таких почтенных лет и размеров.

— Тряпки какие-то, — сказала Маня.

Алекс ответил, что это рушники, если приглядеться, можно увидеть вышивку.

— Что это значит? — спросила Маня.

Алекс пожал плечами.

— Образчик двоеверия. Где-то здесь жил последний язычник. По весне на рябине всегда появлялось новое полотенце, а на земле творог.

Маня приблизилась к рябине, разглядывая истлевшие в дождях и солнцах рушники; дотронулась до серой кожи дерева, посмотрела вверх.

— Круто, — сказала она. — А ты давно здесь?

Алекс ответил, что лет четырнадцать. Маня присвистнула.

— Старик, — согласился Алекс. — Я помню времена, когда здесь пели петухи, а на опушке паслись козы.

Березы раскрывались многоколонными вратами, выпуская их на опушку, заросшую гигантскими лопухами и травами, среди которых серели окаменевшие яблони, чернели сухие вишни, казавшиеся обугленными. Маня взглянула из-под ладони на ряд прямоствольных мощных лип.

— Крыша едет, — пробормотала она. — А им сколько лет?

— Можно назвать их романовскими, — сказал Алекс, — царскими. Но у меня другие предпочтения. И лучше остановиться на романских.

Маня вопросительно взглянула на него.

— Егору здесь однажды примерещился Бах.

— Собственной персоной?

— Фугой.

На березе висела ржавая проволока. В бурьяне виднелся какой-то короб. Алекс объяснил, что это пчелиный улей.

— Даже не верится, что здесь кто-то жил, — проговорила Маня, разгоряченная ходьбой. Вокруг ее щек вились комары и слепни. Она отмахивалась золотистой метелкой козлобородника.

— Здесь под липами стоял дом, в котором нас угощали однажды квасом, — сказал Алекс. — Вон там был колодец. Дальше в доме жила злобная старуха, у нее конь по весне сбежал, она у нас спрашивала, не видели? Ей коня дали из соседней деревни пахать огород, как мы поняли. И вот конь предпочел свободу.

— Почему злобная?

— А почему конь сбежал? — спросил, усмехаясь, Алекс. — Да мы как-то попали под ливень, решили палатку не ставить, дойти уже до Егоровой деревни… Сил не рассчитали, вымокли, как цуцики. К тому времени в деревне только два дома и остались. Постучались к старухе. Она нас не пустила, говорит, может, у вас ножики. Ну, а в другой мы уже не пошли. Плюнули и потопали дальше. Ну и слышим сквозь дождь: «Я пе-э-ре-э-ду-у-мала!» Егор только махнул рукой, пошла к черту, старая ведьма. — Алекс окинул взглядом бурьянный бугор с засохшими яблонями и желтыми цветами на длинных стеблях. — Что-то щелкнуло в старой башке. Грех гнать странников в дождь. Но мы уже не вернулись.

Они оставили позади старые липы и яблони бывшей деревни, шли некоторое время вдоль леса, потом свернули направо и двинулись через поле, заросшее молодым березняком.

Там, где поле округлялось мощным лбом, резко переходя в ольховую низину, в окружении иван-чая и засохших деревцев торчал обгоревший березовый ствол с дырами, напоминавшими пасть и глаза.

— Вообще-то здесь уместнее услышать какой-нибудь фолк, — сказала Маня, взглядывая на смуглого Алекса. Он в недоумении оглянулся. — Ну, а не фугу. Какую-нибудь «Мельницу», «Отаву ё».

Алекс пожал плечами и сказал, что он и сам не большой любитель классики. Это Егор вдруг проникся ею… Но это только на первый взгляд очень кривая ассоциация, — насчет романских лип. Если копнуть, то можно, например, обнаружить, что когда-то эти земли раздавались ревностным католикам. Глинск ведь полтораста лет был польско-литовским. Король Сигизмунд сажал тут своих шляхтичей и среди них были Плескачевские. А это фамилия Егора. Так что, возможно, его предки были не только граборами, но и органистами где-нибудь в Кракове или Каунасе. Обычная история обнищания рода. Правда, Егор ничего об этом не знал. Тогда еще недоступны были «Родословные доказательства дворян Глинской губернии». Маня хотела что-то спросить, но вдруг замолчала.

Внизу, за красноватыми прямыми крупными стволами черной ольхи мерцала в черных берегах с торчащими корнями чаша воды.

— Ну вот родник, — сказал Алекс.

Чаша была неправильной формы. Полукругом ее охватывали колонны черной ольхи. А в пролом и вытекал светлый и сильный ручей. Они спустились по рыхлому перегною к воде.

На дне родника вздымалось облако песка и ила, в котором блуждали бурунчики, как небольшие вихри. Ручей почти беззвучно перетекал из чаши и по руслу, устланному чистейшим песком и камнями, собирая травы в холку, уходил в жужжащие кровососами черно-зеленые топи.

Маня опустилась на корточки, убрала свесившуюся рыжую прядь, и зачерпнула воды.

— Обжигает, — проговорила она, попив из ладони. — А как он называется?

— Это основополагающий родник, — ответил Алекс.

— Что, так и называется?

— Да, — ответил Алекс, стаскивая пропахшую дымом и потом потрепанную панаму. — Просто Родник. Хотя здесь есть еще много родников, но такой — один. Это как Глинск у местных — Город, а все остальные ближайшие города уже имеют названия.

— Глубоко?

Алекс кивнул.

— Шест до дна не достает… Когда-то он был завален гнилыми сучьями, стволами. Мы с Егором его чистили. Выдернули кучу этих костей. И хотя я простыл — целый день-то провозились в ледяной воде, — чувство было, словно мы себя расчищали. Такая своеобразная терапия. — Обойдя родник, он склонился над ручьем, плеснул в лицо пригоршню воды, напился.