Страница 115 из 116
— Все это правильно, Дин, только он — сторона нападающая, а мы — обороняющаяся, и в нашей обороне очень много уязвимых мест. Может быть, у него их будет потом еще больше, но сейчас он сильнее. Крейтон, — повернулся Джонсон к Абрамсу, — тебе, насколько я знаю, нелегко приходится во Вьетнаме, но теперь, когда мы приняли сегодняшнее решение, сфера твоих обязанностей несколько сужается. Безразлично, кто будет президентом, — ты облечен доверием американского народа и должен делать все, чтобы оправдать его.
— Я постараюсь, господин президент, иначе я не принял бы этого поста.
— Итак, господа, я хочу еще раз напомнить, что обстоятельства, оказавшиеся сильнее нас, заставили меня пойти на уступки, противоречащие моим убеждениям. Я благодарю вас всех за то, что постоянно находил у вас поддержку и понимание. Пусть горечь разочарования, неосуществленных планов и надежд не отравляет вам жизнь в будущем и не ослабляет вашего служения нашим общим идеалам, — не удержался Джонсон от пафоса. — Еще раз благодарю вас, господа.
Оставшись один, Джонсон долго сидел, крепко сжав голову руками, потом поднялся и вышел в комнату отдыха, примыкающую к Овальному кабинету. Он снял пиджак, ботинки и тяжело лег на широкий диван. Закрыл глаза и почувствовал страх. Этот страх мучил его с детских лет. Когда-то, давным-давно, — ему было лет восемь, а может, девять, — в небольшом городке, куда его взял с собой отец, он увидел напугавшую его скульптуру. Может, это был памятник мустангам, уступившим просторные прерии городам и пашням, может, какому-то знаменитому скакуну, — неизвестно. Огромная глыба мрамора стояла посреди площади, а на ней большая голова лошади с растрепанной гривой. Прямо, как живая, голова смотрела на Линдона, и ом не мог отвести от нее взгляда, стоял, оцепенев от ужаса: ему стало чудиться, что лошадь застряла в камне и старается, напрягая последние силы, вырваться. С Линдоном случился нервный припадок. Он упал, забился в конвульсиях, и подоспевший врач сразу определил при чипу: эта лошадь и на многих взрослых производила гнетущее впечатление. Больше он никогда наяву не видел страшной мраморной глыбы, но в трудные минуты она сама стала являться к нему, вызывая нервный озноб и суеверный страх.
Джонсон поднялся с дивана, прошел в ванную комнату, умылся холодной водой и сел в глубокое удобное кресло перед темным экраном телевизора. Он не стал включать его, отдался воспоминаниям.
Услужливая память унесла его в 1940 год. Бедный 32-летппй конгрессмен, выбранный в палату представителей финансовыми воротилами Техаса из компания «Браун эпд Рут инкорпорейтед» за то, что Джонсон обещал узаконить их сделку сомнительного свойства, страстно рвался к деньгам и политической карьере. Он здорозо помог своим покровителям, мог бы сразу стать состоятельным человеком, но отказался «купить» доходную нефтяную вышку у братьев Брауи.
— Я не могу стать нефтепромышленником, — сказал Линдон после мучительного раздумья. — Если общественность узнает о моих связях с нефтяной компанией, это сделает меня политическим трупом.
Старший Браун рассмеялся:
— Разве можно стать политическим трупом, если будешь в Техасе нефтяником?
Но все-таки Джонсон справился с соблазном, подчинил свою страсть к деньгам политической карьере. Потом он нашел способ примирить эти два честолюбивых стремления. Через 23 года он вошел в Овальный кабинет Белого дома самым богатым президентом из всех своих предшественников. Его личное состояние оценивалось в 14 миллионов долларов, хотя многие считали, что эта иигЬра занижена.
Джонсон с трудом вырвался из цепких воспоминаний прошлого, подошел к столу и снова прочитал телеграмму Гарримана, чтобы убедиться, что не пропустил в ней какого-нибудь скрытого смысла. Телеграмма была составлена в резких выражениях, и Джонсон, будь это даже годом раньше, отнесся бы к ней иначе, но в нынешнем своем положении он проглотил оскорбительный тон послания — со старым Авереллом нельзя было не считаться. Джонсон хорошо знал, что даже Рузвельт прибегал к помощи Гарримана, когда надо было обсудить что-то деликатное с самым сложным и так до конца не понятным человеком — маршалом Сталиным. И тут же, по ассоциации, Джонсон вспомнил одну из неприятных бесед с покойным президентом.
Шел 1944 год. Война в Европе близилась к своему победному завершению, а в Америке, так и не услышавшей ни воздушных тревог, ни свиста бомб, все вращалось в обычной колее. Война была далеко, и Америка, пользуясь этим, наживалась. Наживался и конгрессмен Джонсон, научившийся к тому времени всеми способами сколачивать капитал. Нефтяная компания братьев Браун выложила несколько миллионов, чтобы Линдон по-прежнему оставался ее защитником в конгрессе. Джонсон был счастлив и не замечал, что его финансовыми махинациями заинтересовалась налоговая служба. Нарастал грандиозный скандал. Вот тогда-то и вмешался в дело сам президент. Он вызвал Джонсона в свой Овальный кабинет и о чем-то долго беседовал с ним с глазу на глаз. В то время Рузвельту и во сне не могло присниться, что на редкость жадный до денег, услужливый и заискивающий перед сильными личностями конгрессмен, не проявивший особого ума, но тем не менее настырно рвущийся вперед, станет когда-нибудь сам хозяином этого кабинета. Рузвельт только бы улыбнулся этому как не очень остроумной шутке. Он стал на защиту Джонсона, не желая, чтобы его партию обвинили в том, что ее члены используют войну для личного обогащения.
Рузвельт сначала переговорил со своим молчаливым, но всесильным адвокатом Элвином Виртцем, который по совпадению был первым политическим «крестным отцом» Джонсона. За могущество в мире бизнеса Виртца за глаза называли вице-королем Техаса. После разговора с ним Рузвельт позвонил начальнику управления внутренних доходов и попросил его закрыть расследование дела Джонсона. Начальник управления сказал, что это будет трудно сделать, поскольку махинации приняли слишком крупные размеры, но Рузвельт умел уговаривать людей, особенно тех, кто ему был чем-то обязан. Много позже один из биографов тридцать шестого президента напишет: «Линдон Джонсон покинул президентский пост, дожил жизнь и умер, а американский народ так и остался в неведении о размерах его алчности».
Сейчас, читая послание Гарримана, Джонсон только на минуту вспомнил своего покровителя, спасшего его от политического краха.
— Крах? — вслух произнес Джонсон, будто спрашивая кого-то, притаившегося в этой комнате.
Он вскинул резко голову, отбросил листок, который держал в руке, и быстро подошел к широкому окну кабинета. Как и пять лет назад, когда он впервые вошел сюда как хозяин Белого дома, вот так же ярко горела цепочка огней, весело убегающих вдаль и призывно манящих за собой вперед. Неожиданно ощущение тупой боли и страха пронзило Джонсона, и он, наклонившись к подоконнику, закрыл глаза. Потирая рукой левую сторону груди, он вдруг понял, почему ему невыносимо трудно в эти дни: ведь он — та самая лошадь, раздавленная гранитной глыбой событий, которыми он намеревался повелевать.
Наконец Джонсон открыл глаза, посмотрел в окно. Огни уже не сияли так ярко, как раньше. Они никуда не звали и ничего не обещали. Они напомнили о несбывшихся мечтах и рухнувших надеждах.
Ханой — Москва — Ханой (979—1982)
Конец, первой книги
notes
Примечания
1
Бакбо — вьетнамское название Тонкинского залива.
2
Вьетконг — сокращенное название «Вьетнам конг шан» — вьетнамские коммунисты. Такой термин употребляли США и их союзники по отношению к силам национального освобождения.
3
Болл ошибся, через несколько лет во Вьетнаме была 540-ты-сячная армия США.
4